Мне повезло вернуться
Шрифт:
Соответственно, всю эту хрень нужно было перед строевым смотром в РД уложить, расхаживающему с важным видом проверяющему полковнику продемонстрировать. И не дай бог чего-то крайне важного в РД не окажется. Ротного «имеют» тут же на плацу. А дальше — по нисходящей, с предсказуемым для нас, «шнуров», результатом…
Короче, пока готовились к операции, задолбались так, что уже дождаться не могли, когда же «на войну».
И вот, дождавшись, наконец тронулись в путь.
Около Нарая мы стоим дня два-три — каждый день ждем, что пойдем в горы. Которая именно из окружающих нас гор та самая, Нарай, — мне пока невдомек. Да и, в общем-то, все равно. Раз сказали,
Впрочем, пока что значительно больше меня заинтересовало относительно плоское пространство между гор, на котором расположилась броня нашей бригады. Вся эта плоскость усыпана неким подобием крупной гальки и серого то ли песка, то ли гравия. Может, и не серого, но низко нависшие свинцовые облака, из которых периодически начинает валить снег, окрасили серым, кажется, все вокруг. Посреди этой площадки течет то, что здесь называют реками, — метра три шириной, полметра глубиной, но течение быстрое.
Главное ощущение от остановки на Нарае — постоянная зябкая сырость, холод и тревожное ожидание. Тревожное потому, что сразу за границей «гальки» начинаются горы, склоны которых уходят вдаль; иногда даже не видно, где заканчиваясь. Куда-то туда нам предстоит идти. Когда, зачем? Что нас там ждет? Непонятно.
А пока мы поставили палатки, и практически все наше время занято обустройством быта. Нужно на этом голом каменном пятаке насобирать палок, щепок и всего, что может гореть. Потому что в дорогу нам дали сухпай и его надо на чем-то греть; а ночью нужно чем-то топить буржуйки в палатках и костры перед ними. Естественно, все это ложится на наши плечи. Мы — «молодые», «шнуры». Мы прослужили чуть больше полугода, восемь месяцев, в Афгане — четыре из них.
Помимо того, что нам нужно организовать быт и отдых всей роты, не дает скучать и взводный Плотников. На второй день он решает устроить для нашего второго взвода, где «шнуров» большинство, «купание».
Мы и в бригаде не были особо чистыми, поскольку постоянно нужно что-то мыть, стирать, таскать уголь, дрова, топить буржуйку в палатке. А уж за время марша и подавно стали чернее негров — при том, что на стоянках постоянно жжем костры и греем сухпай в обожженных цинках из-под патронов, которые, за неимением дров, ставим на коптящие банки с соляркой.
Плотникову это не нравится — он бодрый, плотный, коренастый мужик лет 28 на вид. В офицерском бушлате ему тепло, кормят офицеров неплохо, его энергии нужен выход. Строем мы идем к «речке».
Вылезать пусть и из куцего, тонкого, но все же кое-как греющего солдатского бушлата не хочется. Еще меньше хочется, стоя на берегу холодного и быстрого потока, стаскивать теплый зимний тельник и надетую на него исподнюю рубаху. Но Плотников не дает раздумывать — через минуту все мы, уже по пояс голые, намыливаемся по очереди куском хозяйственного мыла. Сначала отмываем руки, а потом, уже почти ничего не чувствуя этими руками, моем свои тощие тела. Мне хуже других — пока ехали сюда по горам на броне, я, естественно, не снимал ушанку, повязанную на уши, и мое отбитое кем-то еще в бригаде и начавшее еще там гнить ухо намертво присохло к ворсистой внутренней
По пояс голый, но в завязанной ушанке, я тут же привлекаю внимание взводного.
Выслушав, в чем дело, он, недолго думая, приказывает мне развязать ушанку. Заметив признаки колебаний, резким движением сам сдирает ее с головы вместе с коркой засохшего гноя и крови на ухе. А как кажется в этот момент мне — и со всем ухом целиком.
Оценив «масштабы бедствия», Плотников «наваривает» мне по здоровому уху, а больное приказывает перевязать санинструктору роты Лене Чмырю. Теперь, еще не отправившись на «боевые», я уже хожу с забинтованной головой. Мало того, что все, естественно, подкалывают про «бандитскую пулю», — дополнительное неудобство еще и в том, что с такой «белой отметиной» я намного чаще попадаю на глаза и офицерам, и «ветеранам», когда нужно припахать кого-то для всевозможных мелких хозработ.
Именно тогда и именно поэтому судьба в последний раз сводит меня с Гришиным. Из «ветеранов», прослуживших год, он выделялся не особо. Разве что тем, что хорошо рисовал и периодически занимался оформлением ротных боевых листков. Тогда он запирался в палатке ленинской комнаты и, быстро нарисовав бо льшую часть, заваливался там спать. Еще недавно, до нашего приезда, «ветераны» были точно такими же, как мы, «шнурами» и привычки шнуровские — в первую очередь вечный недосып — еще не изжили.
Поскольку палатка, где жили первый взвод Гришина и мой второй взвод, находилась как раз напротив ленкомнаты, то довольно часто мне приходилось быть у Гены на шухере. При появлении замполита, старшего лейтенанта Шмыгаля, или комсорга роты, дембеля Рината Габайдулина, я должен был предупредить его, чтоб он вскочил и принял «позу творца».
Не знаю уж, из-за своей ли склонности к «искусству» или из-за того, что призвался он из подмосковного Клина, но Гена был довольно спокойным «ветераном». Без лишней надобности нас не мордовал, но припахивать, конечно, припахивал. Ведь главный закон жизни «ветерана»: «Не можешь припахать молодого — делай сам».
Именно в соответствии с этим законом в декабре 84-го меня и «зацепили» Гена Гришин и его земляк из Подмосковья Мишка Сергеев. Им поручили принести из «речки» воды в здоровом «стакане» от столитрового термоса. Делов там и для двоих немного, но тут им на глаза попался я со своей «белой отметиной» и был тут же припахан — дело принципа.
Я пытался отмазаться, но вечно угрюмый на тот момент Сергеев так угрожающе зашипел, что пришлось покорно тащиться с ними. Мишка был пожестче Гены, и уж за ним бы точно «не заржавело». А у меня и так уже благодаря «воспитательной работе» взводного звенело «в обоих ухах».
Начерпав котелками воды в «стакан», мы зацепили его под загнутый край бляхами ремней и по очереди (точнее, они по очереди, а я бессменно) потащили к палаткам роты. И надо же было нам попасться по дороге на глаза нашему Плотникову! Он тут же скумекал, что его «молодого» припахали «ветераны» первого взвода, и, пообещав им скорые проблемы, забрал меня.
Взгляды, которые бросали мне вслед Гришин с Сергеевым, которым предстояло еще полдороги, будто последним «шнурам», тащить неудобный бидон, не предвещали ничего хорошего. Офицерское заступничество, как всегда, оборачивалось еще большими проблемами.
Как ни грустно, таким я его и запомнил, Гену Гришина, — злобно смотрящим на меня своими глубоко посаженными, какими-то бесцветными под серым небом Нарая глазами. Таким я запомнил первого в жизни погибшего у меня на глазах человека… А жить Гене оставалось меньше суток…