Мнемосина

Дьяченко Наталья

Едва стражи поравнялись с повозкой, Габриэль легко соскочил наземь, рекомендовался сам и назвал меня:

— Звездочадский Габриэль Петрович, прохожу службу в качестве офицера Третьего лейб-гвардии полка улан. Возвращаюсь домой на время краткосрочного отпуска. В окрестностях Обливиона мне принадлежит имение, где постоянно проживают мои мать и сестра и двести душ обслуги. Со мной следует Светлов Михаил Евгеньевич, унтер-офицер того же полка, гость на полной моей ответственности.

Объяснения Звездочадского удовлетворили стражей.

— Платите за въезд и проезжайте — сказал один, увеличивая длительность гласных и смягчая согласные в совершенно неожиданных

местах. В речи Звездочадского подобный акцент проскальзывал лишь в те редкие моменты, когда он бывал взволнован.

— Я рассчитаюсь и за моего гостя, — ответствовал приятель.

Другой страж кивнул, но тотчас сказал еще более строго:

— Тогда осталось уладить с дорогой согласно обычаю.

Габриэль качнул головой:

— В этом нет нужды. Михаил проделал путь с завязанными глазами.

— Вы готовы представить подтверждение?

— Да.

Мне показалось странным, что стражи усомнились в слове офицера имперской армии, и я позволил себе вмешаться в беседу.

— Я могу засвидетельствовать сказанное. Вот повязка, что закрывала мои глаза. Можете примерить сами, коли не верите, сквозь нее ничего не видать.

— Михаил, позвольте мне разобраться самому, — мягко отстранил меня Ночная Тень и опять обратился к стражам. — Я принимаю гостя на свое попечение и готов отвечать за любые его действия, осмотрительные и неосмотрительные.

— Вы отдадите подтверждение доброй волей и без принуждения? — переспросил первый страж, хотя, на мой взгляд, слова Звездочадского сложно было истолковать превратно.

Ночная Тень, не выказывая ни малейшего раздражения, повторил. Когда страж спросил в третий раз, и Звездочадский опять ответил согласием, я догадался, что передо мной разыгрывается некий ритуал.

Я с интересом глядел, что же будет дальше, и потому обратил внимание, что страж, принимая плату за въезд, удержал руку Звездочадского в своей дольше необходимого. Хотя, возможно, это было плодом моей разыгравшейся под воздействием местного колорита фантазии.

После соблюдения положенных правил стражи растворили ворота, и мы очутились по другую сторону стены. Здесь нас встретила та же дорога и те же деревья по обочинам, такие же серо-желтые камни, словно кости, выступающие из-под земли, и такое же пронзительно-синее небо. Даже орлы за стеной ничем не отличались от своих собратьев. Вскоре нам начали попадаться отдельно стоящие жилища и целые села. Дома были побелены известью, двери и наличники расцвечены желтыми, голубыми, алыми красками. Дома окружали каменные заборы, сплошь увитые засохшими виноградными лозами, — не приходилось сомневаться, что когда они зазеленеют, заборы скроются от глаз.

Любопытство мучило меня, и коли Звездочадский дал мне carte blanche[6], грех было им не воспользоваться:

— Габриэль, скажите, кем и когда выстроена такая высокая стена? От кого она защищает?

— Этого я вам сказать не могу, — последовал ответ.

— Это тайна? — изумился я.

— Отчего же? Просто я не знаю. Когда я родился, стена уже была. Она стояла во времена моего отца, деда и прадеда. Не сохранилось ни одной записи, ни единого предания о днях без стены. Она была, есть и будет. Без нее не может быть. Таков порядок. Мы давно привыкли к ней и не замечаем. Но я могу поделиться с вами своими догадками. В прошлом мы были воинственным народом. Детьми мы шутили, что стена хранит не нас от мира, а мир — от нас. Вы заметили? Плата за въезд в Мнемотеррию символична, но попробовали бы вы уехать, и вас тотчас обдерут, как липку. Гости извне здесь редки. Скажу начистоту, вы единственный.

На моей памяти больше никто не осмелился пригласить в Мнемотеррию посторонних.

— Какого рода подтверждение требовали от вас стражи? Неужели им недостаточно вашего или моего слова?

— Они на службе. Стоя в карауле, поверили бы вы человеку, утверждающему, что он — солдат нашей армии, но не представляющему никаких тому доказательств? Наши стражи совершенно особая каста, их нельзя мерить привычными вам понятиями. Как вы могли заметить, мы оторваны от мира, и в силу это довольно косны. То, что в большом мире регулируется нормами закона или морали, у нас подчиняется традициям. Превыше закона для нас обычай. У нас нет армии или полиции, за исполнением обычаев и традиций следят стражи, а их волю не принято подвергать сомнению.

Сказать, что я был удивлен, значит, не сказать ничего.

— Как же так: ни армии, ни полиции, одни стражи? И как, с позволения сказать, справляются эти господа?

— О, поверьте мне, превосходно. Ваши солдаты и полицейские больше заняты перекладыванием работы друг на друга. Помните господина Анифьева, которого ограбили в N-ском саду? Он пошел к патрулировавшему сад полицейскому, а тот принялись уверять, что поскольку грабеж совершился в раннюю пору, к его ведомству он касательства не имеет, так как полиция ответственна за порядок в саду лишь с восьми утра, а происходящее прежде сего времени — забота армейских чинов. Анифьев двинулся к нашим, но штабисты сказали, что его часы торопятся, и отправили обратно в полицию. Пока он так бегал, преступников след простыл. В Мнемотеррии такого произойти не могло. Однако я вижу большее село. Давайте-ка попробуем убедить нашего любезного извозчика дать лошадям передохнуть, а нам — побродить по местному рынку.

Мне показалось, что Габриэль хочет уйти от расспросов, и с моей стороны было бы бестактным продолжать пытать его. Наверняка, его уклончивость имела свои причины. Тем паче, в действительности меня куда больше занимала перспектива размять ноги.

Рынок расположился возле храма. Храм стоял на возвышенности и напоминал крепость своими мощными стенами, длинными узкими окнами и высоким забором, отгораживающим его от мира. Крыша были выложена черепицей, каменная кладка забора и стен осталась первозданном виде, без краски и штукатурки. Вниз сбегала мощеная камнем дорога, по обеим сторонам которой расставили прилавки местные жители. Здесь продавалось все, начиная от молока — коровьего, козьего и даже кобыльего, и заканчивая длинными кинжалами в узорчатых кожаных ножнах. Были вязаные вещи и мотки козьего пуха, мягкие овечьи шкуры, ткани, деревянная и глиняная посуда, домашняя утварь. В загонах квохтали, мекали и блеяли животные.

Не меньше товаров меня заинтересовали сами торговцы. Акцент их был настолько силен, что я не разбирал слов. Что до одежд, то это оказался сильно упрощенный вариант наряда стражей, а именно кафтан с расшитым поясом, безрукавка и хвостатая шапка. Кинжалы носили все. На мой вопрос, почему среди торговцев отсутствуют женщины, Звездочадский отшутился, что жители села прячут их за высокими заборами.

На несколько мелких чаяний, что завалялись у меня в кармане, я накупил местных сластей: медовой халвы, нанизанных на нитку грецких орехов в загущенном виноградном сиропе, маленьких слоеных пирожных, где тесто перемежалось толчеными орехами. Мне хотелось понаблюдать за той формой оплаты, о которой рассказывал Звездочадский, но, как видно, она применялась нечасто. На моих глазах за покупки отдавали монеты да привычные имперские банкноты.