Многочисленные Катерины

Грин Джон

– Катерина Мутсенсбергер, – сказал он.

– Да.

– Это снова Колин Одинец.

– А… Привет.

– Последний странный вопрос. Я тебя, случайно, не бросал?

– Ну… да.

– То есть я тебя бросил?

– Угу. Мы сидели и пели песни у костра, вдруг ты подошел ко мне и перед всеми моими друзьями сказал, что никогда раньше такого не делал, но ты хочешь бросить меня, потому что решил, что у нас не получится ничего серьезного. Ты так сказал: «Ничего серьезного». Боже, я тогда все глаза выплакала. Я была без ума от тебя.

– Мне очень жаль. Очень жаль, что я тебя бросил, – сказал Колин.

Катерина засмеялась:

– Ну,

нам было тогда по десять. Я смогла это пережить.

– Ну да, но все равно. Прости, если я сделал тебе больно.

– Что ж, спасибо, Колин Одинец.

– Не за что.

– Еще о чем-нибудь поговорим? – спросила Катерина.

– Да нет.

– Ясно. Ну, удачи, – сказала она так, будто говорила с бездомным шизофреником, которому только что подала доллар.

– И тебе, Катерина Мутсенсбергер.

Гассан не мигая уставился на друга:

– Ехали медведи на велосипеде! Да ты гребаный Бросальщик, Колин!

Колин поднял голову к небу. Его подвела собственная хваленая память! Он действительно не берег Катерину. Как он мог запомнить о ней все на свете, кроме того, что бросил ее? И какой же сволочью надо быть, чтобы бросить такую милую девочку, как Катерина Мутсенсбергер?

– Раньше меня можно было описать в два счета, – тихо сказал он. – Я вундеркинд, и я человек, которого бросают Катерины. Но теперь я…

– Ни тот ни другой, – улыбнулся Гассан. – И будь благодарен за это. Ты Бросальщик, а я целуюсь с офигенно привлекательной девочкой. Весь мир перевернулся! Во дела! Мы как будто живем в стеклянном шаре со снегом, и Бог встряхнул его, потому что захотел увидеть вьюгу!

Оказывается, не только про Линдси нельзя было сказать ничего определенного. Все, что Колин знал о себе, внезапно обернулось неправдой. Вместо одного вдруг появились тысячи пропавших кусочков. Колин должен был понять, что случилось с его головой, и устранить сбой.

Он снова вернулся к главному вопросу: как он мог забыть, что бросил ее? Или, точнее, почти забыть, потому что, когда Катерина рассказывала ему о том, как он бросил ее на глазах друзей, Колина охватило странное чувство – такое испытываешь, когда слово, которое вертится на языке, кто-то вдруг произносит.

Ветви деревьев над его головой раскололи небо на миллион маленьких кусочков. Ему показалось, что у него вертиго [71] . Собственная память, которой он безоговорочно доверял, подвела его. И он мог бы думать об этом битый час или, по крайней мере, до тех пор, пока не вернется мистер Лайфорд, как вдруг услышал странное хрюканье. И в ту же секунду Гассан похлопал его по колену.

71

Вертиго – потеря равновесия, которая сопровождается ощущением вращения тела вокруг предметов или предметов вокруг тела. – Примеч. пер.

– Чувак… – тихо сказал он. – Khanzeer [72] .

Колин выпрямился. Ярдах в пятидесяти от них рыло землю огромное серо-коричневое животное. Зверюга с густой свалявшейся шерстью и страшными клыками, торчавшими из пасти, была похожа на гибрид медведя и вампиросвина. И она хрюкала так, будто страдала гайморитом.

– Matha, al-khanazeer la yatakalamoon araby? [73] –

спросил Колин.

– Какая это свинья, – ответил Гассан по-английски. – Это гребаное чудовище.

72

Свинья (араб.).

73

Что, свиньи не говорят по-арабски? (араб.).

Кабан перестал рыть землю и посмотрел на них.

– Вилбур в «Паутинке» – это свинья. Бэйб – это свинья. А это… это отродье Иблиса [74] .

Было ясно, что кабан их заметил. Колин видел черные бусинки его глаз.

– Главное – не ругаться. Кабан демонстрирует поразительное понимание человеческой речи, особенно бранной, – пробормотал он, цитируя книгу.

– Да ладно, херня все это, – сказал Гассан, и кабан сделал два тяжелых шага в их сторону. – Хорошо, хорошо, не ругаюсь. Слушай, ты, сатанинская свинья. Мы пришли с миром. Мы не хотим в тебя стрелять. Ружья – это всего лишь бутафория, чувак.

74

Сатана (араб.).

– Встань, чтобы он понял, что ты больше его, – сказал Колин.

– Ты это в той же книжке прочитал? – спросил Гассан.

– Нет, в книжке про медведей гризли.

– Нас сейчас эта тварь разорвет на части, а ты не придумал ничего лучшего, чем притвориться, что это медведь гризли?

Они задрали ноги, чтобы переступить через упавшее дерево, которое сейчас оставалось единственной защитой. Но свинью это, похоже, не впечатлило, потому что в ту же самую секунду она ринулась прямо на них. Для коротконогой зверюги, весившей не меньше двухсот килограммов, свинья бежала весьма проворно.

– Стреляй, – спокойным тоном произнес Колин.

– Я не умею…

– Черт!

Колин поднял ружье, прижал его к плечу, которое ужасно ныло, снял предохранитель и нацелился на бегущего кабана, до которого оставалось футов пятьдесят. Он глубоко вдохнул и медленно выдохнул – расстояние еще сократилось, – а потом направил ружье вверх, потому что не мог заставить себя пристрелить животное. Он плавно нажал на спусковой крючок, как учила Линдси, и… ружье так сильно ударило в его и без того покрытое синяками плечо, что навернулись слезы, и он даже не сразу понял, что произошло. Свинья, к его удивлению, остановилась как вкопанная, развернулась на девяносто градусов и бросилась бежать.

– Круто ты раскрушил эту серую штуку, – сказал Гассан.

– Какую серую штуку?

Колин проследил взглядом за пальцем Гассана, который указывал на дуб футах в пятнадцати от них. Между стволом и веткой примостилось что-то вроде серого бумажного мешка с круглой дырой с диаметром в дюйм.

– Что это? – спросил Гассан.

– Кажется, оттуда что-то лезет, – сказал Колин.

На то, чтобы мысль добралась до голосовых связок, и они издали звук, требуется доля секунды. Но между мыслью «Шершни!» и словом «Шершни!», которое он так и не успел произнести, Колин почувствовал острую, обжигающую боль. Его укусили в шею.