Многоярусный мир. Весь цикл
Шрифт:
Глава 21
Хотя жизнь Джима в качестве Орка была изнурительна и полна опасностей, свет во вселенных Орка был не такой, как в Бельмонт–Сити. Солнца тех миров лили мягкий золотой свет. Свет Земли по–прежнему оставался резким и песчаным.
Не будь Джим таким усталым, он вернулся бы к Орку сразу. Если бы ему не удалось войти, он знал бы, что Орк мертв. И, значит, надо выбрать себе другой персонаж, которым Джим мог бы стать. Если, конечно, он решит продолжать терапию. Раз Орка не станет, что останется для Джима Гримсона?
Это
Он тянул с возвращением в основном из–за страха, что Орка разрезало пополам.
Остановило бы это Орка, будь он на месте Джима Гримсона? Нет!
Настал день рождения Джима. Праздновал он его только со своей группой, да доктор Порсена заглянул на минутку на их невеселое торжество. Мать и миссис Вайзак прислали открытки и позвонили. Мать не смогла уйти с работы, чтобы навестить его. А торт, про который миссис Вайзак сказала, что оставила его в вестибюле, пропал где–то по дороге. Со мной иначе не бывает, подумал Джим. Он все еще испытывал слишком сильную депрессию и слишком боялся, чтобы вернуться в Орка. Через два дня после дня рождения его вызвали из столовой во время ленча. Джилмен Шервуд, дежуривший в тот день, сказал:
— Твоя мать пришла.
— Сейчас? — удивился Джим. — Она ж на работе.
Шервуд поднял брови, точно мысль о работающей матери казалась ему очень странной.
Джим вошел в комнату для посетителей с тяжело бьющимся сердцем. Только очень плохие новости могли привести мать сюда в это время. Должно быть, у них кто–то умер. Сестра? Отец? Если это отец, то смерть Эрика подействовала на сына гораздо сильнее, чем Джим мог себе представить. Откуда это горе, это чувство ужасной потери? Впрочем, что бы там ни происходило между ними, Эрик все–таки его отец.
По дороге к матери Джим окончательно уверил себя, что Эрик Гримсон умер. Перепил? Несчастный случай? Самоубийство? Все возможно.
Ева Гримсон встала со стула, увидев в дверях Джима. Она была в платье с пестрым рисунком, слишком просторном для нее и слишком легком для этого времени года. Она еще больше осунулась, и на лице прибавилось морщин. Круги под глазами стали еще темнее. Поношенное коричневое пальто скрывало худобу, но тонкие, как палочки, ноги выдавали, до чего она вся истаяла. Однако при виде сына она улыбнулась.
— Мама! Что случилось? — крикнул Джим, обнимая ее.
Ева заплакала, и Джиму стало еще хуже. Он всего несколько раз видел, как мать плачет.
— С папой все в порядке? — спросил он. Она высвободилась и села.
— Мне так жаль, Джим. Так жаль. Но твой отец…
Она рыдала. Джим упал на колени рядом с ней и положил руки на ее сгорбленные плечи.
— Ради Бога! Что случилось?
— Твой отец…
— Он умер! — сказал Джим.
Она удивилась и вместо ответа достала из сумочки носовой платок и промокнула глаза. У Джима мелькнула нелепая мысль, что за косметику ей можно не опасаться — она никогда не красится. Ева шмыгнула носом и покачала головой.
— Нет.
— Было бы — что?
Должно быть, она хотела сказать «лучше», но не могла позволить себе иметь такие мысли, а уж тем более высказывать их вслух.
— Нет, ничего. Твой отец… он настаивает, чтобы мы переехали в Даллас. Ну, знаешь — в Техас!
Джим не сразу пришел в себя. Грудь все еще сжимало. Потом он выпалил:
— Ну так лучше бы он умер! И ты тоже! Вы… вы… бросаете меня!
Мать взяла сына за руку, прижала ее к своей мокрой щеке и простонала:
— Я должна ехать с ним! Он мой муж! Я должна быть там же, где и он!
— Ничего ты не должна! — Джим выдернул руку. — Черт бы побрал и тебя и его! Провалитесь вы ко всем чертям!
Только потом, перебирая всю сцену в памяти, он подумал, что никогда еще не разговаривал так с матерью. Как бы он ни сердился на нее, он почти всегда был с ней мягок. Ей и так доставалось от отца.
— Ради святой девы Марии, матери Божьей, не говори так, Джим!
Она снова хотела взять его за руку, но Джим отдернул ее.
— Здесь он не может получить приличной работы. И это убивает его, ты сам знаешь. Он слышал… ему сказал один друг — помнишь Джо Ватку? — что в Далласе работы полно. Город процветает, и…
— А я? — Джим начал шагать взад–вперед, сжимая и разжимая кулаки. — Я уже не в счет? А кто будет оплачивать страховку, мое лечение? Где я буду жить, когда меня выпишут? Я не хочу бросать лечение! Это мой единственный шанс! Не хочу и не брошу!
— Пожалуйста, пойми меня, сынок. Я просто надвое разрываюсь. Но не могу я отпустить его одного, а он говорит, что все равно уедет, даже без меня. Он муж мой. Это мой долг!
— А я твой сын! — крикнул Джим.
Казим Грассер, черный санитар, просунул голову в дверь.
— Все в порядке? Какие–то проблемы?
— Это семейные дела, — сказал Джим. — Я ни на кого не собираюсь кидаться. Давай катись!
— Ладно, ладно, только тихо, — сказал Грассер и убрал голову
— А почему он сам ко мне не пришел, почему прислал тебя? — орал Джим.
— Что, боится встретиться со мной? Или уж до того меня ненавидит, что ему на меня насрать?
— Пожалуйста, Джим, не выражайся так. Нет, нельзя сказать, что он тебя ненавидит. Но встречаться с тобой правда боится. Он чувствует себя неудачником…
— Так оно и есть!
— Чувствует, что потерпел крах как муж, отец и кормилец…
— Так оно и есть!
— …и боится, что ты на него набросишься. Он говорит… он говорит…
— Ну, скажи! Что я сумасшедший!
Ева протянула к нему руку.
— Прошу тебя, Джим. Я не могу больше выносить этого. Не будь это таким непростительным грехом, убила бы себя!
— Делай, как считаешь лучше, — сказал Джим и вышел из комнаты.
— Джим! Не уходи! — закричала мать вслед.
Он помедлил, но не обернулся. Придя к себе, он сел и заплакал. Одиночество, точно прилив, несло его за горизонт, вдаль от всех живущих, к острову, который тоже назывался Одиночество.