Моченые яблоки
Шрифт:
Приговорили к расстрелу и — подумать только! — освободили. Невероятно, невозможно поверить, чудо какое-то! Но вот же он — дома! Улыбается, и всегдашние черные борозды под глазами. Какое чудо! Кто-то разобрался с их делом в этой мясорубке! Леля, мечась между кухней и комнатой (всех же надо накормить!), слышит имя Кагановича. Так это Каганович их спас? О, какой прекрасный человек! Леля выбегает на кухню и не слышит, что было дальше, не слышит, как Генрих рассказывает Фери про письмо к Кагановичу, про то, как Каганович, который — всем известно — подписывает приговоры списками, «этих венгров» почему-то запомнил и поручил их дело Чернопятову.
Леля не слышит про Чернопятова. Когда она возвращается из кухни, разговор идет уже о другом. «Троцкизм, — слышит
…Тогда в тридцать втором как был счастлив и горд Генрих, что посылают в Поволжье, в трудное Поволжье. Всегда был счастлив, если поручали ответственную работу, чувствовал себя тогда спокойно и уверенно: свой в своей стране.
Из дневника Елены Гараи.
«6 декабря 1932 года.
4 ноября родилась Марта — 10 фунтов 60 г. В Ирме было 9 1/2 ф. У нее глаза голубые, вся она светлая по сравнению с Ирмой. Генрих в командировке, в Саратове…»
Марта родилась без него, и Ласло, именно Ласло помог Леле добраться с двумя детьми до Саратова. Там их встретил Генрих на запыленной машине, приехал на вокзал прямо с посевной.
Из дневника Елены Гараи.
«22 января 1933 года.
Саратов, пл. Октября, 4-й корпус, кв. 154.
Адрес я записала для девочек. Быть может, взрослыми им доведется быть в этом городе и они смогут взглянуть на дом, где жили детьми.
Мы в Саратове, а скоро переедем в Покровск (теперь — Энгельс). Генрих работает в газете Немреспублики «Nachrichten».
Слова «посевная», «семена», «колхоз» стали надолго, почти на два года, главными словами. В мае тридцать четвертого, уже уехав в Москву, Генрих спрашивал в письме: «Напиши, как там сев идет?..»
Жили в Энгельсе, на Центральной улице, 42. Генрих — редактор, Ласло — заведует отделом, днем и ночью мотаются по колхозам, опять дети почти не видят отца.
Из дневника Елены Гараи.
«5 декабря 1933 года.
Вчера Ирма сказала: «Мамочка, посади меня на эту картинку». Оборачиваюсь, она держит в руках детскую книжку с картинками. «Вот сюда, на это окошечко», — говорит она.
Очень любит целовать Мартины голые ножки. Перед тем как я укладываю маленькую спать, Ирма подбегает и говорит: «Дайте мне поцеловать мои милые босиковые ножки!»
Блаженное ощущение покоя: дети здоровы, Генрих работает, и ночные страхи отступили, растаяли…
В марте тридцать четвертого его отзывают в Москву. Опять жизнь заново, никто не знает своей судьбы. Никто. Даже самые проницательные».
Из писем Генриха Гараи.
«24.4.34 года. Москва.
Только что послал телеграмму, в которой сообщил, чтобы успокоить тебя, об улучшении моего самочувствия. Оказывается, в глаз попала крошечная металлическая стружка (очевидно, в типографии), она загноилась, и глазной нерв парализовало. Вот почему я не видел на правый глаз совсем, а левый то и дело переставал функционировать. Я измучился, а тут еще врачи напугали меня, что это от истощения нервной системы. Теперь все прошло, опять вижу по-старому, т. е. все в розовом цвете, как старый оптимист.
Напишу тебе о своей работе. Должен обеспечить передовую, это нетрудно, правда, вопросы здешние новые для меня. Написал в этом месяце 5 статей и 4 докладные записки Сталину по разным вопросам транспорта. Вернее, не писал, а диктовал, чтобы беречь глаз от напряжения, а диктовать по-русски мне еще трудно. Мое жалованье 400 рублей в месяц, в этом месяце с гонораром — 1000 рублей.
Я правильно сделал, что в «Гудок» пошел, а не в «Известия», там
«27.4.34 г. Москва.
…Насчет квартиры могу сообщить, что она уже почти готова, наверное, в мае вы сможете приехать. Мне уже так надо видеть вас, говорить с тобой, слышать твои упреки, видеть тебя радостной, сердитой или все равно как, важно только, чтобы видеть…»
«29.4.34. Москва.
Был у Зарудина, обедал у них. Живет он в одной комнате, очень скромно. Он мне очень нравится. Восторгался тобой до невозможности. Две книги вышли у него, обещал дать нам. Говорит, что пишет рассказ обо мне, с сохранением моей фамилии. Они втроем написали книгу о Немреспублике, дали мне для просмотра. Там есть наряду с халтурой и прекрасные главы. Я хочу выправить фактические данные.
У П. недавно была жуткая пьянка (хорошо, что я не был), где очень крупные грузинские товарищи участвовали. Дело дошло до избиения жен и до выстрелов. Его жена — киноартистка Вачнадзе. Я был в ужасе, когда мне рассказали, какие крупные писатели и политические деятели могут напиться до скотского состояния. В то же время они пишут и говорят о новом человеке…»
«6 мая 1934 г. Москва.
…Меня очень удивило и обрадовало, что ты диалектическим материализмом занимаешься. Почему ты не была на первомайской демонстрации? Здесь был военный парад, из ряда вон выходящий, 600 аэропланов летало.
Напиши мне, как там сев идет? Что слышно о положении колхозов?
Позавчера был на слете транспортных ударников. Там выступал Димитров. Он страшно постарел, но очень симпатичен. Потом был концерт, жалел, что тебя нет, посидел немного и ушел с головной болью.
Читала о Ракоши? Он отсидел свое наказание 8 1/2 лет, и теперь новый процесс начали против него. Я помню, я был с тобой в 1926 году в Экспериментальном театре на собрании протеста против приговора над Ракоши, и он с тех пор сидит.
Венгерский посол приехал и был встречен в Кремле звуками венгерского гимна. Он провожал нас до границы, когда обменяли из тюрьмы. Венгерские газеты много и странно пишут о появлении советского посла Петровского в Будапеште. Мой «друг» Хорти просил передать его сиятельству Калинину сердечные поздравления.
Следуя его примеру, я также посылаю тебе, моя дорогая, сердечный привет».
«10 мая 1934 г. Москва.
…Сегодня выходной день, и пока не знаю, что делать. Может быть, пойду к Лукачу. Лукач и его жена с детьми очень симпатичны…»
Ничего не написал Леле про то, что у соседей на Знаменке — горе. Однажды ночью пришли и забрали отца Ирминой подружки Мани. Генрих дежурил в редакции, не видел, как забирали. Видел только, как утром билась головой о никелированную спинку кровати Манина мать Дарья Петровна. «За что его, Генрих Александрович, — кричала она, — кому он плохое сделал?!»
«…Как ты бежала по Пречистенскому бульвару, мне никогда не забыть…»
Если бы знать з а ч т о, можно было бы хоть как-то успокоиться. Если бы знать, что забирают за ч т о - т о!
Приехав в Москву, Леля не сразу собралась на Знаменку, все какие-то дела в новой квартире, тысяча дел. Но узнала про Григория Дмитриевича сразу. Еще на вокзале Ирма спросила: «Мы к Мане едем?» Подумать только, не забыла Маню! И тогда Генрих сказал по-немецки: «Er ist verhaftet» [4] . «Кто?» — испугалась Леля. «Григорий Дмитриевич», — печально сказал Генрих.
4
Он арестован (нем.).