Моченые яблоки
Шрифт:
— Ну, как? — спросил, протягивая руку Серову, Марат Васильевич. — Довольны?
— Во! — Серов поднял вверх большой палец. — То, что надо! — Он подошел к одному из прессов, взял в руки кусок гладкой, матово поблескивающей синей кожи, протянул главному инженеру: — То, что надо!
Марат Васильевич (это он «выбил» через главк импортное французское шевро), так же как Серов, растянул кожу, помял в пальцах, положил обратно на пресс.
— Нравится? — спросил Марат Васильевич закройщицу и только тут взглянул на нее.
Из-под низко повязанной косынки ее глаза смотрели насмешливо,
— Еще бы не нравится, — сказала она. — Мягкая, как масло. Только ведь мало ее. Что там привезли? Слезы! Плана не дадим.
Она снова включила пресс, считая, видимо, что разговор окончен.
— Это Лида Михайлова? — спросил потом у Серова Марат Васильевич. — Что-то я не сразу узнал ее.
— Она недавно из декрета. Ребенок у нее умер при родах…
На оперативке, слушая, как Серов докладывает генеральному, Марат Васильевич снова вспомнил Лиду, ее насмешливый взгляд, не пропускающий туда, где было горе. Как изменилась, подумал он, совсем другая.
Трамвай шел тяжело, толчками. Сумка оттягивала руку. Сколько раз давала себе слово ехать с работы налегке, ничего не покупать, и опять не выдержала: в столовой продавали клубничный джем — как не взять? Эта привычка тащить в дом осталась, хоть никакого дома уже нет. На что ей, в самом деле, клубничный джем?
Когда была беременная, старалась есть все самое полезное, вкусное, ни в чем себе не отказывала, потому что — не для себя. Ешь, не таскай тяжелого, ходи гулять перед сном… Все выполняла. А теперь никому не нужно, чтобы гуляла, чтобы ела, чтобы не таскала тяжелого. Никому ничего не нужно.
— Лида! — позвал знакомый голос.
Анька Мартышева пробиралась к ней, смеясь и наступая кому-то на ноги.
— Лезет, как танк, — зло сказала женщина, стоявшая позади Лиды.
— Слушай! — Анькины глаза блестели. — Как Марат-то на тебя смотрел! Это ж ужас! Ты заметила, как смотрел?
Вот так всегда. Всегда влезут в то, о чем стараешься не думать.
— Брось ты, Анька, — сказала Лида устало. — Никто ни на кого не смотрел. Я думаю, он и не узнал меня.
— Ты что! — убежденно воскликнула Анька. — Уж у меня на это глаз, можешь поверить! Чего это его к нам опять прислали? Проштрафился?
— Почем я знаю, — все так же устало ответила Лида.
Мартышева взглянула удивленно: похоже, Лиду в самом деле не интересует, почему Марат Васильевич Чичагин после стольких лет отсутствия опять пришел работать на фабрику.
— Я думаю, все же где-нибудь проштрафился. Хотя пришел главным инженером, не так уж плохо. — Мартышева опять с удивлением посмотрела на Лиду: неужели не интересует? — Не поймешь тебя, — сказала она, пробираясь к выходу.
Парень с газетой, сидевший перед Лидой, тоже встал, и можно было наконец сесть и поставить на колени тяжелую сумку. Трамвай дернулся и сразу же остановился перед светофором, Лида увидела, как Анька Мартышева переходит дорогу, тяжело ступая больными ногами. У Аньки ревматизм, слабое сердце, муж — пьяница, почти что алкоголик, больной сын в интернате, свекровь, с которой Анька по неделям не разговаривает из-за свекровиного
Лида глядела ей вслед. Ну что за дело Аньке до Чичагина? Так нет же! Как посмотрел, да зачем появился, да не проштрафился ли?
Трамвай переехал Поцелуев мост и мимо длинного здания Морского экипажа побежал к площади Труда. Вот здесь, в этом доме, была булочная, где Лида и Марат Чичагин пили однажды кофе в тот единственный раз, когда гуляли по городу до утра. Утром он уезжал в спортивный лагерь, там было какое-то ЧП, и его вызвали как секретаря комитета комсомола разбираться.
— Туда и обратно, — говорил он, прощаясь с ней в подъезде. — Я туда и обратно, я скоро вернусь, через два дня…
Эти два дня казались им обоим невозможными. Только что началось, и вдруг — целых два дня бессмысленной разлуки, как же их пережить?
С тех пор прошло двадцать лет. Новый главный инженер, случайно остановившийся сегодня у ее пресса, не имеет никакого отношения к тому далекому вечеру, когда был июнь и было светло как днем, а в булочной, где на стене у входа сияли майоликой выложенные диковинные цветы и ягоды, им подали кофе с маленькими пирожными, которые тогда назывались птифурами, а теперь, кажется, никак не называются.
Год назад, после капитального ремонта, майолика на доме исчезла. Проезжая мимо на трамвае, Лида (тогда была беременной) все ждала: вот восстановят, вот уберут леса и все восстановят. Потом леса убрали, дом начали заселять, по вечерам окна уже светились, хоть и не все, но майолику так и не восстановили. И может быть, оттого, что была беременной, восприняла это до болезненности остро, как потерю. Подумать только, не восстановили!
Однажды к удивлению Олега она сошла на площади Труда и направилась в булочную.
— Скажите, — обратилась к кассирше, — вы не знаете, здесь не собираются орнамент восстанавливать?
В булочной все было совсем не так: ни столиков, ни запаха кофе…
— Какой орнамент? — Кассирша посмотрела на Лиду как на ненормальную.
— Про что ты ее спрашивала? — удивился Олег, когда они вышли.
— Да так, — отмахнулась Лида и перевела разговор.
Это было год назад. Вот бы Анька Мартышева удивилась, если бы Лида рассказала ей про историю с майоликовым орнаментом. Теперь, проезжая по площади Труда, смотрит на дом с булочной спокойно и отчужденно: дом как дом, ничего особенного. А что было — то сплыло.
…Марат Чичагин вернулся из спортивного лагеря не через два дня, как собирался, а через две недели. Но еще до возвращения ребята заговорили о том, что Марат и Танька Баранова, видимо, поженятся. Почему Танька? Откуда Танька?
Танька была комсоргом третьего цеха, работала на швейном, то есть когда-то работала, а потом только числилась в ведомости на зарплату, а работала комсоргом. «Звонариха», — говорил про нее Марат и не любил ее. Ведь не любил?! Почему же Танька?