Моченые яблоки
Шрифт:
Но слухи поползли тотчас же: «сарафанное» радио на фабрике — механизм отлаженный. Поползли слухи, что премию должна была получить Михайлова, но сочли, что она недостойна по поведению.
— Премию должны были присудить тебе, понимаешь, тебе, — с яростью какой-то говорила Анька Мартышева, — но Чичагин кому-то шепнул в горкоме, что она, дескать… Догадываешься?
«Сарафанное» радио знало то, чего и Ольга Петровна не знала.
— Нет, не догадываюсь, — спокойно ответила Лида, продолжая работать.
— Все гордыня твоя глупая, — не унималась Анька. —
Даже Анька ничего, выходит, не поняла в Лидиной жизни. Неужели Марат? Глупости! Быть этого не может.
Дочка позвонила на работу, что делала редко, и сказала:
— Можешь успокоиться, папочка, пальто уже уплыло.
— Что? — не понял Чичагин.
— Я говорю, пальто уплыло, его уже купили, так что можешь не ломать голову, где достать для любимой дочери семьсот рублей.
Тон был обычный. Алька всегда говорила с отцом слегка насмешливо, будто не уважая, на самом деле — он знал — она любит его больше, чем всех. А может, это ему кажется?
— Не переживай, — сказал он ей тоже насмешливо. — Это уплыло, другое приплывет.
— Да уж дождешься у вас, — сказала Алька и положила трубку.
День был горячий, нервный. С утра директор распекал замов — досталось и главному инженеру за то, что «план мероприятий по реализации предложений трудящихся, высказанных при обсуждении колдоговора, до сих пор не задействован».
— Звучит длинно, а суть коротка, — басом сказал Ершов, и все увидели, как он перекладывает на столе какие-то бумаги — признак крайнего раздражения. — Суть коротка: плюем на то, что предлагает народ, игнорируем, сами, дескать, с усами!
Замы молчали. Когда директор вот так, как сейчас, двигает по столу бумаги, лучше промолчать, не то попадешь под горячую руку.
— Сквозняки в вырубочном! — кричал Ершов. — Народ простужается! Это кончится когда-нибудь? У нас что, инженерной мысли не хватает, чтобы такой пустяк решить? Его при царе Горохе надо было решать, а мы дождались космической эры, а все на том же месте топчемся!
— Дыры в заборе на заднем дворе! Все рабочие знают, что там прекрасные лазейки для воров. Мы что, разве дыры заделать не можем?!
— Каждый день заделываем, новые появляются, — сказал зам по общим вопросам.
— Ах, вот как! — обрушился на него Ершов. — А вы не догадались, что там охрану требуется усилить, чтобы всякий подонок знал, что его увидят?
Когда совещание наконец кончилось и все поднялись уходить, Ершов сказал:
— Марат Васильевич, задержитесь, пожалуйста.
Чичагин снова сел в кресло у директорского стола.
— Я вот о чем хотел вас спросить, — закуривая, сказал Ершов. Голос его был теперь спокойным, даже мягким: — Как вы думаете, люди с годами меняются?
— Должно быть, — удивленно ответил Чичагин.
— Вот-вот. Я полагаю, что не следует свои впечатления двадцатилетней давности доводить до сведения вышестоящего начальства. Подумайте, пожалуйста, над моими словами.
Ершов встал, давая понять, что разговор окончен.
Вечером дома ломал голову: «Что ему известно, старому хрычу? Не так-то прост, как кажется, видимо, связей-то будь здоров? Но кто ему чего мог донести? Про Ольгу я говорил с Куриловым, так ничего плохого я про нее не сказал. Про самого Ершова с завотделом, так больше зав говорил, чем я…»
Он почти забыл про мимолетный разговор в буфете, в антракте торжественного собрания, когда пили кофе, торопясь обратно в зал, и кто-то из прежних сослуживцев, кажется, это был замзав, спросил:
— Что это у вас там за страсти вокруг какой-то закройщицы? Представлять на премию, не представлять?
— А-а, — понимающе улыбнулся Чичагин. — Какие уж теперь страсти! Там лет двадцать назад были страсти — ого-го! Впрочем, может, чего и осталось, — развел он руками. — Не проверял!
Про этот разговор он и не вспомнил. Так, посмеялись — разошлись. Да и при чем тут Михайлова? Ершов наверняка что-то серьезное имел в виду, а вот что?
Он считал себя проницательным человеком и вдруг — как странно! — не догадался. То есть сразу не догадался, теперь-то уже понимает: Чичагина прислали ему на замену. Через два года роковой срок — шестьдесят лет. Жизнь и так коротка, а ее еще урезают. Урезают или урезывают? Как правильно?
— Галя, как правильно сказать «урезают» или «урезывают»? — крикнул он жене.
Жена вошла в комнату и включила лампу, стоявшую на полу у дивана.
— Ты чего в потемках сидишь? Можно сказать «урезать», можно «урезывать». А о чем ты?
— О жизни, — ответил Евгений Константинович. — Представь себе, ведь Чичагина прислали на мое место.
— Как?
— А так. Через два года он станет директором.
— А ты?
— А я уйду на пенсию. Или, как теперь принято говорить, меня уйдут.
За окном окончательно стемнело, по жестяным перилам балкона забарабанил дождь. И вчера дождь, и завтра дождь. Незаметно наступает осень, незаметно наступает старость. Ты забыл про нее, а она — вот она. Валидол в кармане, валокордин на столике у кровати, и на твое место в жизни уже нашли претендента.
— Ну что ты так мрачно настроен? — сказала жена. — Во-первых, насчет Чичагина это только твои предположения, во-вторых, надо еще дожить до пенсии, чего раньше времени волноваться?
Да, дожить. Это верно. До всего надо дожить. Однако он мерзавец, этот Чичагин. На всякий случай отвел кандидатуру Михайловой. Вдруг всплыли бы старые связи. «Ах, вот почему он ее поддерживал!» — мог бы кто-нибудь сказать. На всякий случай отвел. Случайно, но ловко — не придерешься. В частном разговоре. Ершову так и объяснили: «Разговор был, конечно, частный, но подтверждающий сомнения некоторых товарищей в правильности выбора. Так что не взыщите и успокойте вашу Ольгу Петровну. Беда с бабами. Я всегда говорил: баба у руля — стихийное бедствие».