Мое королевство. Бастион
Шрифт:
Помог Далю умыться, поливая из кружки с лебедями на белой эмали. Одел. Есть комиссар не смог — его воротило от еды, даже от запаха. Обошелся чаем. Приказал привести Володю Вереса. Сидел на кровати, для арестанта Талызин поставил табурет, сам устроился с протоколом к туалетному столику.
Чувствовал себя Володя в бывшей спаленке Ариши неуютно. Ерзал, вертел головой. Прятал глаза.
— Что же вы, господин Верес, — как бы даже с сочувствием спросил Даль, — злоумышляли противу государыни и к замужней особе подбивали клинья?
— Что?
Белесые ресницы задрожали. Володя поднял
— Раскуйте вы уже его, — вздохнул Даль. — Он слово даст, что не сбежит.
— А если не дам?
Талызин усмехнулся:
— Дадите. Бросила вас дамочка.
Володя привстал:
— Н-не… не называйте ее так!
— А собственно, почему? — приподнял бровь комиссар. По его кивку Венедикт бросил арестованному на колени папку с делом Ариши, раскрытую на свидетельстве о браке. И со щелчком отомкнул на нем кандалы. Впрочем, не пряча далеко.
Володя, опустив голову, вчитался в витиеватый и убористый почерк искоростеньского писца.
— Мона Адашева в браке?
— Только не пойте, что это вынужденный шаг беглянки.
— Я не пою… то есть…
— Вам она другое наплела, — поджал губы Венедикт.
— Я собирался с ней повенчаться. Это… это неправда! — Верес стряхнул папку с колен, как ядовитое насекомое. Бумаги разлетелись. Талызин сложил их на место и убрал папку подальше. — Это…
— Фальшивка «крысятника», чтобы сбить вас с толку и опорочить честное имя честной девушки? Ну, договаривайте же! — Даль почувствовал озноб, но встать и подойти к разжаренной печке не рискнул из-за головокружения.
— Да…
— Вот больше нам делать нечего, чтобы готовить для вас фальшивки, — сморщил нос Венедикт. — Это девица наплела вам с три короба, а вы уши развесили. И оказались в соучастниках государственного заговора, между прочим.
Володя перевел взгляд с него на Даля:
— Вам плохо!
— Обойдусь. Держите при себе ваше сочувствие.
Володя покраснел.
— Чего вам не хватало, господин Верес? — комиссар глубоко вздохнул. — Пенсия, возможность блестящей карьеры. Для того ли ваша матушка хлопотала, писала на высочайшее имя? Чтобы, получив все, вы предали благодетельницу?
Верес вскочил, нелепо взмахнув руками.
— Я никого не предавал! Это какая-то чудовищная ошибка!
— Никакой. И не кричите так. Сядьте!
Даль поморщился.
— Талызин, выдайте ему перо и бумагу. Пусть опишет все, что у нее было с этой, Адашевой. И как можно подробнее. С кем она сношения имела, где, о чем говорили. Подписку о неразглашении возьми.
— А потом?
— Дай ему записку для академии. И пусть идет. Судить за глупость у нас закона нет. Да и мать его с сестрой жалко.
Махнул пятерней, словно отстраняясь, лег и оборотился к стене.
И проснулся, казалось бы, почти сразу, от воя двигателя и скрипа гравия на подъездной дороге. Громко взревел клаксон. Гравий застучал в стены, когда машина развернулась, и двигатель заглох. На крыльце послышались шаги, двери скрипнули. И Даль, помятый со сна, едва спустил на половичок у кровати босые ноги, как вошла государыня. За ней шли горничная
Алиса небрежно повела плечами, сбрасывая пелерину канцлеру на руки.
— Где тут можно переодеться?
Поклонился, вбежав, Талызин:
— Позвольте, я покажу.
Государыня жестом отправила с ним служанку и канцлера. И шагнула к Далю. Придержала за плечи, чтобы не вздумал вставать. И, сдернув перчатку зубами, протянула руку для поцелуя. Иногда мысли сбываются криво, но, боже… Даль взял ее замерзшие пальцы в ладонь и удерживал, согревая. Поднося к губам медленно-медленно. Молясь, чтобы время остановилось. Опустив голову — чтобы Алиса не видела его слез.
— Вы здесь…
— Я приехала на похороны, Даль Олегович.
Он вдруг подумал, что не спросил у Венедикта, какой сегодня день. Мало ли сколько мог проспать.
— Сегодня вторник.
Талызин от двери закивал. Значит, Даль провалялся целые сутки. Ах, как нехорошо…
— Гриша! Кто там?! Умыться, одежду свежую! — заорал он, когда государыня вышла переодеваться, и солнце ушло вместе с нею, оставив черных мушек бегать перед глазами.
— Не суетись, — сказал Венедикт. — Мы все сделали. Из спекшихся руин вырубили, кого смогли. Опознали. Родственников известили. У кого они есть. В нашей работе проще быть одиноким… — он вздохнул и предоставил Грише позаботиться о начальстве. Даль умывался с остервенением здоровой рукой, переодевался в чистое, торопясь, не желая выглядеть помятым и жалким. Приказал побрить себя и нахлюпался чаю, не позволяя тому вылезти наружу. Помазал виски одеколоном и, опираясь на сотрудников, встал.
— Вы в машине поедете, Даль Олегович, — сказал Венедикт. — Или я вас тут запру.
— Леший с вами, в машине так в машине.
Он дал вывести себя на крыльцо и зажмурился, ослепнув от солнца. А потом смотрел только на Алису — как она сидит с прямой спиной на рыжем коне. Ниже чепрака спускается синее парадное платье. И на белом меху дрожат черные горностаевые хвостики. Каштановые волосы подобраны и окольцованы широкой короной. Вокруг государыни и авто выстроился кортеж. Канцлер лениво откинулся на кожаные подушки рядом с Далем.
— Поехали.
Шофер поправил краги и спустил на глаза очки. Мотор взревел. Кони пошли размашистым галопом рядом с автомобилем.
Поселковый храм сегодня выглядел пустым, словно заколоченным. Но стоило кортежу подъехать, как рыжебородый батюшка выскочил из вянущих кустов сирени и потянул на себя визжащую воротину. Лицо у ходящего под корабеллой было юношески припухлое, зубы чакали, а руки дрожали — не то от холода, не то от паники, а скорее, от того и другого разом. И он пятился задом, низко кланяясь, пока едва не запнулся о крыльцо. И тут уж очнулся, выпрямился и входил в двери важно, неся перед собой живот. Кортеж змеею втянулся за ним. Талызин деликатно придержал государыню, пока охрана еще раз осматривала церковные закоулки.