Моё печальное счастье
Шрифт:
У нашего дома стояла автомашина Руленда. Она занимала почти всю дорогу. Проходя мимо, я дала оплеуху малышу Куенде, сыну наших соседей напротив, пытавшемуся на пыли, покрывающей прекрасный кузов, написать «дерьмо».
Я рванулась в дом, как безумная. Месье Руленд сидел на лучшем стуле (ветеране на гнутых ножках, доставшемся нам от бабу), в сдвинутой на затылок шляпе. Мама стояла перед ним с натянутым видом. Обычно она любит расфуфыриться, но была как раз пятница, ее день стирки, и она обрядилась в старую рваную блузу, повязав талию куском матрасной
Мне было стыдно за бак с бельем, выплевывавшим пену на плиту, стыдно за жалкую обстановку, за абажур из бисера, засиженный мухами; мне было стыдно, признаюсь, и за заячью губу матери.
— Смотрите-ка! Вот она, собственной персоной!
И не давая мне раскрыть рта, негодующим тоном спросила:
— Это еще что за история, Луиза? Ты ходила к этим дамам-господам предлагать свои услуги?
— Да.
— Почему ты мне об этом не сказала?
Я пожала плечами. Месье Руленд смущенно улыбался. Чтобы подавить стыд, я взялась за него.
— Откуда вы узнали, где я живу?
— От табачного торговца напротив моего дома. Он сказал, кто вы…
— Зачем вы приехали?
— Мы обсудили вместе с женой и хотим нанять вас.
Я была неспособна ни о чем думать. Не знаю, случалось ли подобное с вами — ощутить такое настоящее, такое полное, такое всеобъемлющее счастье. Я была на седьмом небе, купалась в благодати…
— Вы нанимаете меня?
— Если вы по-прежнему согласны, да?
Его акцент был подобен музыке, во всяком случае той, что лилась из его переносного приемника с длинной антенной.
— Луиза, ты ненормальная! У тебя неплохое место на заводе Риделя… Ты на хорошем счету…
Уж мама-то не даст ослепить себя прекрасным автомобилем или черной соломенной шляпой месье Руленда. Она стояла двумя ногами на земле, по ее выражению, и считала, что служанка — не самое блестящее занятие, да и работа у американцев ничего не сулит в будущем: в один прекрасный день они уедут к себе и оставят меня на бобах.
Только ведь я думала совсем о другом. Я уже представляла, как отплываю вместе с ними на борту «Либерти», чтобы наводить глянец на их обувь в Америке.
— Я хочу у них работать, мама!
Никогда еще я не говорила с ней подобным тоном. Ее сморщенная и изуродованная стиркой рука теребила кусок матрасной ткани на животе. Она бы с удовольствием закатила мне затрещину. Как ей удалось сдержаться, до сих пор не знаю. Теперь, после всего, что случилось, я говорю себе: ударь она меня в тот момент, она бы совершила самый прекрасный в жизни поступок.
Я повернулась к Руленду. Он завернул рукава своей матерчатой куртки, как если бы это была какая-нибудь вульгарная рубашка. На запястье он носил массивные золотые часы, уступавшие, однако, в яркости его рыжим веснушкам.
— Скажите же что-нибудь, месье Руленд! — стала умолять я.
Он был американцем и сказал именно то, что следовало сказать американцу в подобном случае:
— Сколько вы зарабатываете на
Мама опередила меня.
— Тридцать тысяч франков!
Это была неправда. Во всяком случае, не вся правда. Я получала эту сумму, когда устраивались автомобильные салоны, когда подваливала работа и оплачивались дополнительные часы, но, как правило, я зарабатывала от двадцати двух до двадцати пяти тысяч франков в месяц.
Он поискал сигарету в кармане. Мне кажется, его манера закуривать больше, чем все остальное, подействовало на мать и решило дело. Он коротко чиркнул спичкой о каблук и та вспыхнула таким пламенем, какого вам никогда не удастся добиться, закури вы обычным способом.
— Я даю тридцать тысяч с питанием, идет?
Мама не знала, что еще сказать.
— Знаешь, — зашептала я, — я всегда смогу вернуться на завод, если дело не сладится…
На том и порешили. Мама пожала плечами, давая понять, что согласна, а потом вздохнула:
— Посмотрим, что еще скажет Артур.
От него действительно можно было ждать чего угодно. Думаю, он сочувствовал коммунистам, а на проспектах, которые нам доставляли, огромными буквами значилось, что американцы — палачи негров, эксплуататоры рабочих и поджигатели войны. Я никогда не знала, что означает «поджигатели», Артур знал не больше моего, но он выкрикивал это слово так громко, как если бы сам его выдумал!
Узнав новость, он заявил, что если я пойду к америкашкам, ноги моей не будет в его доме, прибавив и кое-что похлеще. Только в этот раз он был трезв, и я готова поспорить на что угодно, что такая слабая натура, не опустив нос в стакан, не способна выдержать натиск двух женщин. Артур, в конце концов, уступил, тем более, что по телевизору собирались передавать американскую борьбу кэтч (Бетюнский Палач против Доктора Кайзера), и он ни за что не пропустил бы это зрелище.
На другой день я взяла расчет у Риделя. Месье Руленд предупредил, что его жена будет ждать меня целый день. Я отнесла зарплату матери, которая удосужилась улыбнуться, и бросилась к американцам. Я чувствовала себя так, будто держала курс на Нью-Йорк, и когда заметила мадам Руленд на крыльце, мысленно спросила себя, уж не вижу ли воочию статую Свободы.
Еще и теперь мучает меня вопрос: что в ситуации, подобной этой, создает большие трудности — то, что я раньше никому не прислуживала, или то, что ни разу не побывала в роли чьей-либо любовницы?
Мадам Руленд некоторое время рассматривала меня с ног до головы, не столько критически, сколько задаваясь вопросом — что же она должна мне сказать. Наконец она кивнула:
— Пойдемте посмотрим дом!
Однажды я была со школьной экскурсией в Версальском дворце. Нам дали однорукого гида, от которого так же разило, как от Артура в дни его веселого хмеля. Громко стуча каблуками по натертому паркету в королевских покоях, он объявлял:
— Вот комната королевы. Именно здесь родился…