Моё поколение
Шрифт:
Петя вынул платок и, сморкаясь, тихонько толкнул книгу пальцем. Тит Ливии шлепнулся на пол, а Петя, собирая листки, подвинулся ещё на шаг к партам и повернул негодующее лицо к Илюше.
Тот стрельнул глазами на латиниста и выразительно пожал плечами. Петя повел пальцем по книге, будто на ней пишет. Илюша понял. Он послюнил палец и, словно в рассеянности водя рукой по парте, стал писать мокрым пальцем на откидной доске. Петя, уткнувшись в книгу, скосил глаза на Илюшу и снова начал наобум длиннейший объяснительный период, как бы прерванный падением
— Тут, значит, мы переводим именно «послышался», а не «слышится», уже вследствие того обстоятельства…
— Вследствие того обстоятельства, что ничего не знаем, — вставил Прокопий Владимирович.
«Praesens historicum» — вывел Илюша и, укрывшись за спиной соседа, приподнял откидную крышку, чтобы Петя мог прочесть написанное. Петя обрадованно подмигнул и с независимым видом обдернул курточку.
— Нет, почему же, Прокопий Владимирович, — сказал он обиженным тоном. — Я знаю. Это Praesen historicum.
Прокопий Владимирович посмотрел на Любовича подозрительно и, помолчав, бросил:
— Pervasisset.
— Pervasisset, — повторил Петя.
— Наклонение?
Петя снова полез за носовым платком.
— Наклонение? — переспросил он деловито.
Илюша быстро написал на парте: «Сослагат… plusquam… conjunc…»
Петя кивнул головой в знак того, что все понятно, и, глядя на Прокопия Владимировича честными глазами, ответил:
— Это сослагательное наклонение, plusquamperfectum conjunctive
Латинист нахмурился. Не веря в Петину осведомленность по части сложных глагольных форм, употреблявшихся почтенным римским историком, он стал подробно выспрашивать, почему в этом месте употреблено сослагательное наклонение и почему при нём стоит преждепрошедшее время, то есть плюсквамперфектум, и обязательно ли в подобных случаях преждепрошедшее время.
Когда выяснилось, что это отнюдь не обязательно и что в такого рода предложениях употребляется также прошедшее несовершенное, то есть имперфектум, Прокопий Владимирович принялся настойчиво дознаваться, почему же всё-таки из двух возможных времен отдано предпочтение преждепрошедшему времени.
Петя Любович тотчас объяснил, что происходит это потому, что в данном случае действие придаточного предложения предшествует действию главного.
Это и дальнейшие Петины ответы удивили латиниста своей ясностью и исчерпывающей точностью, чего прежде за Петей не водилось. Петя бойко разбирался во всех хитросплетениях имперфектов, плюсквамперфектов и прочих тонкостях латинской грамматики. При этом полное отсутствие знаний по этому предмету с лихвой возмещалось отличным зрением и находчивостью. Илюша мгновенно писал все ответы на откидной доске своей парты, и Петя, читая их, победоносно закончил поединок с латинистом.
— Сядь, —
Петя, самодовольно усмехаясь, сел на свое место, а во время перемены сказал Илюше с льстивой снисходительностью:
— Ты, Левин, классический гений.
Долговязый Гошка Ширвинский оглядел с высоты своего роста Илюшу и постучал карандашом по его черепу.
— Сплошная шишка мудрости, — сказал он, поправляя белый воротничок длинными выхоленными пальцами.
Толстый Носырин всплеснул короткими руками:
— Тебе бы, Любочка, следовало за него выйти замуж из благодарности.
— Не состоится, неподходящая партия, — с едва заметной гримасой бросил Петя и покосился на недавнего своего спасителя.
Илюша перехватил этот быстрый брезгливый взгляд и украдкой осмотрел себя. Выношенная до лоска, короткая в рукавах куртка, потертые брюки, старый потрескавшийся ремень, — осмотр не доставил ему особого удовольствия.
— Ну вас, — отмахнулся он, досадливо нахмурясь, и поспешно достал из парты книгу, — история сейчас, надо хоть просмотреть.
— Учись, учись, премудрый гимназист, — одобрил Ширвинский и стал в позу. — Ученье сокращает нам опыты быстротекущей жизни.
— Кстати, и самую жизнь, — вмешался высокий грузный Никишин.
Ширвинский раздул ноздри и повел носом.
— Кажется, пахнет философией, — сказал он, насмешливо щурясь.
— Кажется, так перекрестись, — буркнул Никитин, метнув Тита Ливия в парту.
Ширвинский с комической серьезностью перекрестился.
Никишин поднял на него пристальные, металлического блеска глаза, взбил широкой ладонью и без того взъерошенные волосы.
— Балда, — сказал он сосредоточенно и серьезно, — блестящая, законченная, кристаллическая, химически чистая балда.
Глава третья. КУЛИК
Вторым уроком была история. Преподавал её классный наставник Степан Степанович Степанов. Седоусый, с белой гривой волос на голове, с университетским значком в петлице аккуратного, без единой пылинки сюртука, Степан Степанович был неукоснительно строг и взыскателен. Но в строгости его не было ненавистной гимназистам придирчивости. Никто не числился у него в любимчиках, никто не был записан в безнадежные. Каждый из учеников, даже лучший из них, мог получить двойку, если он того заслужил, и любой мог исправить двойку на пятерку, если добросовестно приготовил урок. С учениками Степан Степанович был прям, открыт и жестко справедлив. Гимназисты, если и не любили Степана Степановича, то во всяком случае уважали.