Мое сердце и другие черные дыры
Шрифт:
– Это всего-навсего носки.
– И все равно изменение, – пожимает он плечами.
Я хочу сказать ему, что и он может не отставать от других живых существ. Твердо знаю: может. Но крепко прикусываю язык. Выйдя из машины, помогаю ему разгрузить багажник. У меня нет привычки молиться, но я отчаянно прошу, чтобы миссис Франклин не вышла нас встречать. Надеюсь, мелодрама по телевизору увлечет ее больше, чем та, что разыгрывается сейчас на пороге ее дома.
– Что ты пытаешься сказать, Роман?
Губы выгибаются знакомой кривой улыбкой:
– Ничего,
– Погоди, так мы забились на четверг или на пятницу? Когда тебе удобнее?
Он не отвечает, только расцепляет руки, выпуская меня, и идет по дорожке к дому, неся рюкзак, палатку, сумку-холодильник и корзинку для перекусов. Я дергаюсь помочь – ему явно тяжело тащить все сразу, но, кажется, он не хочет, чтобы я крутилась рядом. Как же я мечтаю, чтобы он этого захотел!
– Я расскажу тебе, что выясню насчет папы! – кричу я.
Сейчас мне уже все равно, услышит ли меня его мать. Впервые в жизни отец волнует меня меньше всего. Роман скидывает барахло на крыльце и машет мне на прощанье, не оборачиваясь.
Мне нужно придумать какой-то способ заставить его обернуться. Ко мне и не только.
Понедельник, 1 апреля
После школы я набираю номер, оставленный Джейкобом. Я уже звонила по нему в воскресенье, после того как отвезла Романа домой, но никто не брал трубку, а оставить сообщение я не решилась.
Свернувшись на сиденье, я прижимаю телефон к уху. После пары гудков раздается тоненький голосок:
– Психиатрическая клиника Святой Анны, Тара у телефона. Чем могу вам помочь?
Я проглатываю слюну.
– Э, здравствуйте, Тара. Меня зовут Айзел Серан, я дочь Омера Серана. Мне сказали, его перевели из Исправительного учреждения Мак-Гриви к вам, и… – я говорю торопливее, чем надо. Это от страха: если не выпалю все сразу, она повесит трубку, и мне уже никогда не удастся найти отца.
– Понятно, – сухо отвечает женщина. – Вы несовершеннолетняя?
– Что?
– Вам еще нет восемнадцати лет?
Я подумываю, не соврать ли.
– А какое это имеет значение?
– Я не уполномочена сообщать несовершеннолетним любые сведения о пациентах. Я вообще не уполномочена разглашать конфиденциальную информацию по телефону.
– Но… – я прикусываю нижнюю губу, – что же мне делать? Я так хочу увидеть папу.
Я слышу ее вздох:
– Если твой отец – наш пациент, что я не имею права подтвердить, тебе нужно попросить своего опекуна позвонить нам, чтобы договориться о посещении. Посещения допускаются или не допускаются в зависимости от состояния пациента.
– И вы ничего больше не можете сообщить? Даже намекнуть, здесь ли папа или нет?
– Думаю, тебе полезно
Мои губы трогает слабая улыбка.
– Спасибо!
– Пожалуйста. Всего хорошего! – Тара вешает трубку.
Убрав телефон в карман, я откидываю спинку кресла и прислоняюсь к ней. Солнце играет с облаками в гляделки, брызгая лучиками мне в лицо. Надо поговорить с мамой о папе.
Я представляю свой визит к нему. Интересно, он будет в белой рубахе? Или, хуже того, в наручниках? Поморщившись, я пытаюсь представить его лицо, но вижу только человека, живущего в моей памяти. Того, кто никогда не забил бы до смерти подростка бейсбольной битой. Наверное, в глубине каждого из нас таится тьма, но некоторые справляются с нею лучше других.
То, что сделал отец, неправильно, ужасно, непростительно, но, может быть, и для него в этом мире найдется надежда. Может быть, если он получит необходимую помощь, им удастся воскресить человека, который познакомил меня с токкатами Баха и спал на стуле в моей комнате, когда я боялась темноты.
А если есть надежда для моего отца, то и у меня есть шанс. Может быть, у нас с ним действительно сидит внутри один и тот же черный слизняк, но я могу победить эту мерзость. Я должна постараться ради отца. И ради себя.
Я возвращаю кресло в рабочее положение и поворачиваю ключ зажигания. Надо поговорить с мамой. Выезжая со школьной парковки, обещаю себе: я стану сильнее своей печали. Сделаю все возможное, чтобы стать девушкой с того рисунка: девушкой с глазами, сияющими надеждой.
Понедельник, 1 апреля
Дома я застаю маму за чисткой картошки. Прохожу к буфету и роюсь там в надежде найти батончик с шоколадной крошкой.
– Айзел, – коротко машет мне рукой мама.
Повернувшись к ней с пустой коробкой из-под батончиков, жалуюсь:
– Майк вечно берет последний и не выкидывает коробку. Это бесит.
Мама слабо улыбается. Ее темно-русые волосы заплетены в нетугую косу. С такой прической, открывающей ее широкий лоб и высокие скулы, она как никогда похожа на Джорджию. Отложив картофелечистку, мама вытирает руки:
– Мы можем поговорить?
Похоже, она не собирается отвечать на мою жалобу про батончики. Я ставлю коробку на стол:
– Конечно.
– Сегодня звонили из «ТМК». Мистер Палмер спрашивал, где ты. Пропустила субботу, и сегодня тоже должна быть твоя смена, правда ведь? – Голос ее звучит неуверенно, словно мама боится меня упрекать.
Но вообще-то она права: я забила на работу. Помнится, я решила, что если хочу умереть, то мне не нужно держаться за место – мертвецам деньги ни к чему. Но на самом деле, даже если прыжок с Крествилль-Пойнта не состоится, я уверена: больше ноги моей в «ТМК» не будет.