Мое собачье дело
Шрифт:
– Какая интересная история! – удивленно воскликнула Таня. – Когда-то мама отправляла меня в детский лагерь, и мы с девчонками и мальчишками, закрывшись на летней веранде, зажигали ночью свечи. Вот так же, как мы сейчас. И рассказывали такие же страшные истории.
Воеводин затушил окурок о железную столешницу и запустил его в оконный проем щелчком пальцев:
– К сожалению, это не выдуманная история, а реальная жизнь.
– Я тоже часто свое детство вспоминаю, – прошептала Люба, – правда, стараюсь про что-то хорошее, а выходит не всегда как хочется. Наша обшарпанная кирпичная трёхэтажка стояла костью в горле «Амурского поселка» в одном из неблагополучных районов городка. Справа и слева образуя букву «П», располагались нормальные пятиэтажные «хрущевки». Жители этих домов недолюбливали обитателей нашей коммуналки. Народ там жил разношерстный: бывшие
На глазах Любы навернулись слезы, и нахлынувшие воспоминания открыли перед ней картину из детства…
В тот день Любаша шла по весенней улице из школы. Голова немного кружилась от предвкушения долгожданного тепла: скоро первая листва прорвется в этот уставший от зимнего сна мир, крича ему о любви. Потом вылезет он, первый одинокий одуванчик. Он будет бельмом торчать посреди только-только проклюнувшейся травы. В ожидании пчел и солнца. В поисках любви. Олицетворение сумрачной надежды. Символ победы добра над злом, жизни над смертью. Старшеклассница сорвала с клена сладкую сосульку и сунула в рот. Мать бы убила, если бы увидела.
Мамка ждала ее у подъезда, сидя на чемоданах. Выяснилось, что они переезжают с камфорного «Левого берега» в «Амур».
– Мам, а где это, далеко от моей школы?
– Далеко, недалеко, какая теперь разница, – отбрехалась мать, – знаешь, где кинотеатр «Сатурн»?
– Не-а.
– А где магазин «Заря»?
– Ого, так это же… А как я в школу-то ходить буду?
– В последнюю очередь тебя спросили, где и как мы будем жить, – огрызнулась мать и, взвалив на дочь рюкзак, подтолкнула вперед. – Там рядом тоже школа есть не хуже этой. У нас все школы в Советском Союзе одинаковые. Все равно ты бестолочь, разницы нет, где учиться. Можешь вообще в эту школу не ходить, мне пофиг. Все равно будешь в магазине всю жизнь полы драить или в ресторане тарелки мыть. Все одно там диплом не требуется.
– А друзья? – Люба встала перед матерью и нерешительно надула губы.
– Побольше поплачешь, поменьше поссышь, – неприятно выразилась она и вновь грубо толкнула дочь в сторону остановки общественного транспорта.
Они долго и тесно ехали сначала на автобусе, затем на постоянно трясущемся в лихорадке трамвае. Мать поднялась с хозяйкой в комнату, Люба осталась у подъезда сторожить вещи. Она задрала голову к небу и начала рассматривать перистые облака. Ей казалось, что там парят летающие люди. Как-то она поделилась своей идеей с маминой младшей сестрой, и та гладила девочку по голове и почему-то плакала. Матери про это она так и не решилась рассказать. Парящие над головой люди были ее собственной тайной. Однажды она вместо того чтобы слушать учителя засмотрелась на своих выдуманных летающих людей в большое школьное окно и записала в тетрадь:
«Как же хочется лететь с ними в этой бескрайней пустоте, лететь, чуть задевая своей правдой крыши, обласкивать шпили домов, огибать флюгера и чердаки. Летать оттого, что летать невозможно. Переплестись с призраками ночи, ощутить на коже запах прохладного рассвета. И за мгновение до появления солнца взмыть на немыслимую высоту. Успокоиться, расслабиться и упасть. Закрыв глаза, лететь вниз, не думать ни о чем, широко расставив руки в стороны. Ветер причешет мои волосы. И в тот самый миг, когда раскаленный шар выглянет из-за горизонта, прильнуть к земле. Но перед этим понять, для чего же ты все-таки летала. Почему мне спокойно не ходилось по земле? Почему я всегда смотрела в небо, ища в синеве спокойствия? И всегда искала возможность подняться в этот мир. Мир птиц и летающих людей, ищущих и находящих. Не знающих усталости и страха. И почему все, кто меня окружает, не видят очевидного, не видят их? Без крыльев, без особого колдовства и приспособлений они просто парят там. В синеве, так манящей мое сердце. И если ты спросишь, отчего у них это выходит так просто и незатейливо, они с легкостью поделятся с тобой своей тайной: сила их полета – в простой человеческой любви. Ты поразишься! Неужели возможно испытывать такое чувство, которое
Учитель тогда отобрал тетрадь и поставил двойку. Даже не прочтя написанное… даже не попытавшись что-то понять.
Из-за поворота вышел пацан, ровесник. Нагло подошел и пнул угол чемодана рваным ботинком.
– Жить здесь будешь? – спросил он.
– Тебе-то чего?
– Здесь только неудачники живут, – усмехнулся пацан и, сплюнув сквозь зубы, ушел.
Люба поднялась на этаж в коммуналку и впервые встала перед обшарпанной деревянной дверью их комнаты. Пахло подгорелым маслом, кошачьей мочой и сыростью. Пахло неустроенностью и обрыдлостью. «Если где-то в этом городе есть место, где живет несчастье, – подумала девочка, – то я его нашла». И вдруг увидела вырезанную ножом надпись на косяке над дверью. Там было написано «Ябеда». Надпись девочке не понравилась, и первое, что она сделала, когда мать на следующий день ушла на работу, – встала на стул и начала скоблить ее тупым кухонным ножом. Надпись не поддавалась, убирать ее было тяжело, но девочка настырно ёрзала лезвием по застарелым буквам, делая мир вокруг себя лучше и чище.
Люба очнулась от воспоминаний, взявшись за нарезание мяса с новым энтузиазмом.
– Любаша, ты какая-то бледная, – заметил Воеводин, – или это такой эффект от свечи?
– Это тебе, Сергей Николаевич, показалось, – тихо ответила Люба и вновь погрузилась в воспоминания…
На следующий год перешла в десятый класс. Такая взрослая, такая серьезная. Пришла с дополнительных занятий, переоделась в домашний халат.
– Мама, я нравлюсь в параллельном классе одному мальчику.
Мать выронила из рук кастрюлю и открыла рот:
– Выросла буренка, того гляди, за рога уведут.
– Мама, почему ты все время меня оскорбляешь? – на глазах девушки появились слезы.
– Не жди, доченька, от людей добра. Особенно от мужиков.
– Но ведь все не могут быть плохими.
– Ты права, одни плохие, а другие еще хуже. Он ноги об тебя вытрет, и поминай как звали. Это вон в книгах только красивую любовь описывают, в жизни так невозможно. Не бывает так.
– А наша соседка тетя Люда рассказывала, что бывает, что настоящая любовь мужчины – это… улет. Она так восхищенно рассказывала о своих отношениях. Он конечно прилично выпивал и был редкостным паршивцем. Рыбак на сейнере, который частенько уходил в путину на долгое время, оставляя ее в одиночестве. Она его ждала, сидя у окна. А по ночам он ей звонил и, проникая в ее внутренний мир, простыми словами доводил ее до исступления. Простыми словами, мама… простыми…
– Я этой ведьме язык вырву! – истерически выкрикнула мать и как будто непроизвольно ударила дочь по лицу. Пощечина не была сильной, но пронзила девочку до корней волос. Накатила такая вселенская обида, что захотелось завыть. Неужели мир и правда жесток к девочкам, девушкам, женщинам? Мать права? Если это так, то зачем мир вообще существует? Если маленькое существо, созданное для любви, обязано терпеть и притворяться, подставляя душу под чьи-то «заботливые» ноги.
В раннем детстве ей казалось, что взрослая жизнь – это театральная постановка, написанная плохим драматургом, в исполнении никудышных актеров за каким-то туманным стеклом. Отчасти грязным и тусклым, отчасти подернутым инеем или же дождливой капелью. И за ним двигаются фигуры. Женщины и мужчины. «Хорошо, – думалось тогда ей, – что есть только женщины и мужчины. И нет чего-нибудь третьего или четвертого. Иначе бы этот и так сумасшедший мир вовсе укатился бы в тартарары».
Она подходила ближе. Прикасалась к занавеске рукой, пробовала ее на ощупь, всматривалась. Ей так хотелось к ним в этот взрослый мир. В театр, где все сложное – просто. Но она видела: женщины играли фальшиво, мужчины бездарно лгали. И она чувствовала эту фальшь у себя на губах. Но она, она-то станет той самой актрисой, которая не сыграет, а проживет свою взрослую жизнь. Не сыграет, а проживет настоящее чувство. Она не станет притворяться. Он конечно же будет смотреть ей в глаза. Смотреть целую вечность, боясь хоть на секунду моргнуть. Чтобы не потерять ее, чтобы быть всегда рядом.