Мое время

Янушевич Татьяна

и много еще было всяких историй;

и странно, даже самые противоречивые, все они легко проецировались на Ревердатто. Он был сложным человеком.

Но это он хлопотал студентам стипендии и организовывал сбор теплых вещей у томичей для фронта. И глаза у него были очень красивые.

Весь дом Ревердатто был непроницаемо чопорным.

У них были разные взрослые дети с разными сочетаниями родителей, настоящих и былых, скрытых тайной и трагедией.

У них было много каких-то пожилых дам, живущих здесь, приходящих, приезжающих,

какой-то сложной родни, о которой, наверное, судачили во дворе.

Все они были из "иностранных романов", но с временным смещением узнавания, - вычитаю я их из книжек много позже.

Над нами жили Шморгуновы.

Он - директор Филиала, горняк, даже шахтер, огромный, шумный, предприимчивый, со всеми "на ты".

Шморгуниху у нас во дворе зовут "Барыня", ну и "Шмор-гуниха", а старших девочек - "девицы", Галину и Лидию.

Младшая Надя - моя подружка.

Их квартира особенно большая, и уже особенно, начальственно казенная, смягченная лишь неприбранными постелями, разбросанной одеждой и какой-то слоняющейся томностью, ленью, любовной маятой, бездельем.

Девицы разгуливают в комбинациях

(вот, наверное, откуда терпеть не могу это слово, и

саму часть туалета, и вообще "трикотаж"),

с распущенными волосами,

Галина садится за рояль:

"от-во-ори потихо-о-оньку калит!
– ку-у..."

Лидия любит выйти на балкон, и заломив руки:

– Венера, душечка, здравствуй!

Конечно, они обе влюблены "безумно".

(Ленка записывает в своем дневнике: "Л. с В. и Г. с О. целуются в подъезде. Значит, это - настоящая любовь").

Эти события переживает весь двор - "простолюдины" В.ладимира и О.лега называют князьками, а мы - "дети" с Надькой со сладострастием "устраиваем их дела", таскаем записочки, дразним, получаем откупы и поощрения, и разыгрываем в лицах романы Лидии и Галины.

Только мы это рядим пышно в мушкетерские костюмы. Надька, как лицо родственное, заинтересованное, забирает себе главную роль: она В. или О., скачет выручать свою возлюбленную, или похищать ее, или исполнять ее прихоти в заморских странах (у них есть плюшевый голубой ковер - море, только нужно под страхом смерти проникнуть в кабинет отца);

а я - все остальные роли: слуги, кони, злодеи, кардиналы.

Я использую весь возможный арсенал начитанных препятствий, чтобы задержать финал, - как-то даже сделалась морской бурей, ползала под ковром, - ведь мы обе мучительно ожидаем конечного акта, когда мне предстоит Прекрасной Дамой упасть в объятия Рыцаря,

и последует поцелуй невкусных детских губ, свернутых куриной попкой.

История наших романтических побед разрослась до бесформенности, и повторения стали глушить актерский накал. Наверное, Ленка подсказала нам "выход в классику". Почему-то "Каменный гость".

Дон

Гуан и Лепорелло были написаны прямо для нас.

Организованность текста требовала полного состава актеров. Порой нас выручали девчонки из двора, но Надька толстая, и с ней не хотят играть. Впрочем, мы обходимся и сами. Только Командор нам не удается, хотя я страшно топаю и мстительно кричу.

Иногда Шморгуниха со скуки садится сыграть с нами в карты, с детьми и домработницей. И так уж получается, что я ее обыгрываю. За что получаю театрализованную истерику:

– Вы посмотрите на нее!
– стоя во весь свой гранитный рост и позоря меня пальцем,

– Шулер! Шулер из игорного дома!

и рухает на диван, и ей несут сердечные капли, а меня

выдворяют за дверь.

Я скатываюсь по лестнице к себе, рыдая от обиды и непонимания, что значит "шулер", и от какой-то неясной

зависти: о! она бы смогла войти к нам Командором!

как беспощадно гремел ее голос, как одним жестом она сумела уничтожить, и сама пасть поверженной, и разорвать, наконец, нашу с Надей неисходную страсть,

и от облегчения я рыдаю.

Дома Папа хохочет, и я все не понимаю, восхищается он или корит:

– Ай да, Шморгуниха!

И рука его - на моей голове, по щеке проводит, удивительно сухая спокойно-отцовская рука.

А под нами в подвалах жили дворники, уборщицы, шофера, сторож. Там была еще столярка. Столяров зовут Рыжий и Черный. О, их душистый желтый завитой в стружки мир! Нам позволено иногда (под настроение) валяться в опилках, подбирать чурочки, попилить, держась за другую ручку пилы..., и только нас, из всего дома и двора, допускают, почти приглашают

(- уж мы угадываем по тому, как один из них крадучись под телогрейкой проносит бутылку водки, подмигивает нам, палец к губам, и кивает разрешительно)

смотреть гонки черных тараканов. У них под батареей есть специальная кормушка, куда они крошат хлеб и даже подсыпают сахару.

И вот мы по одному должны караулить у подъезда, чтобы никто не пришел негаданно, а остальные смотрим: по длинной отполированной рубанком доске бегут парами тараканы, они большие, черные, как жуки..., в общем нестрашные. Столяры их называют по именам:

– Давай, Вася, жми!

и мы следом:

– Жми, Васенька!

Орать можно только шепотом, кто сорвется, идет сменить караульного.

Из дворников самый замечательный - дядя Квашин. И не почему. Просто мы его любим. Он дает нам зимой чистить снег широкой фанерной лопатой, а особо отличившимся - подолбить ломом лед. Потом мы стаскиваем лопаты к нему в комнату, где он живет. Вот удивительно! У него совсем ничего нет. Он стелет в углу полушубок, укладывается на него и сразу спит, прямо при нас. Мы прикрываем дверь поплотнее, - может, все-таки не украдут лопаты и лом.

А дети в подвалах - настоящие "дети подземелья".