Мое время

Янушевич Татьяна

– Вот и гостью будет чем встретить! А поможет на кухне, станет товарищем.

Зайца я разделала по всем правилам. Это ведь тоже вписывалось в мой детский рисунок.

Бородач - Миша, радист. Мы с ним сразу подружились и стали вместе ходить на охоту.

Идем, пересвистываемся, - рябчика ведь тоже не просто добыть. Вдруг вижу, из кустов выламывается бурая башка! Стоп!
– себе думаю, - не палить, перезарядить ружье картечью, только руки немножко дрожат, остальное все правильно, только и Бурый ждать не стал, скрылся в зарослях...

Зато вечером у костра каждый красочно вспоминал, сколько раз ходил на медведя.

–

Так ли этак, мужики, а вот что было на самом деле..., - и я рассказала, как папа убил медведя в Саянах. То была медведица, и очень опасная, как говорили местные, - у нее охотники забрали медвежат из берлоги. Она уже задрала одного парня. Папа встретил ее вдруг и сначала только ранил. В левом стволе у него всегда картечь на случай, а в другом мелкая дробь, - они ведь обычно стреляют птичек для исследований. Папа проскочил в развилку двух берез, дескать, медведица бросится за ним и застрянет, а он успеет перезарядить. Однако та побежала вокруг, да быстро. Это только в побасенках медведи встают на задние лапы и неуклюже танцующей походкой подставляются охотнику. В общем, выстрелить папа успел почти в упор и едва отскочил в сторону, когда она упала и рвала еще корни когтями.

– Ну, а ты что бы делала с одностволкой, если бы ранила?
– спросили меня всерьез, забыв, как только что сами хвастались.

– Ножом бы добила, - не сморгнула я.

Мой простой нож стали уважительно передавать из рук в руки, а шофер наш Ванюша предложил:

– Меняемся на японский штык? В свинью идет, как в теплое масло.

И за мной потянулось:

– Танька, полезли во-он на ту скалу!

– Танька, в заливе акула у берега близко, давай скорее!

И я плыву за акулой с японским штыком в зубах..; лезу в болото за уткой-подранком; поднимаюсь на сопки, чтобы увидеть кабаргу; продираюсь сквозь бамбук, сижу на зорьке в камышах или просто иду по лесу, слушаю птиц и смотрю, как сквозь листву пробиваются дымные солнечные столбы...

Здесь, на Сахалине и потом в других экспедициях, особенно на охоте, я старалась подражать папе. Как бы сверяясь с ним, я попадала внутрь своих событий, и постепенно из них составлялся мой собственный рассказ, рисунок моей жизни, где по горизонту, по вершинам гор шел папа, и дым от его папиросы тоненько струился в небо.

Постепенно же складывался и мой дом.

Это был дом моего детства -- мамин дом, куда приходили, приезжали и жили там мои друзья; папин дом во Фрунзе, куда я буду приезжать с друзьями; дома друзей по разным городам, ставшие моими; не временные вовсе палатки на стоянках в полевых походах; зимовья, где охотники оставляют сухари и спички для случайных путников; вокзалы моих бродяжеств; ...
– такой широкий круговой дом стал моей жизнью. В середине этого подвижного кольца навсегда остался домик моей мечты, как на давнем папином рисунке - обозначение места, точка обитания внутри пространства гор и лесов, в мире природы, знак Земли обетованной, обещанной...

Но ведь папа и рисовал мне, то есть обещал всю Землю... и учил, как на ней жить.

А папа всегда выполнял свои обещания.

Бывает ли большее волшебство, чем исполненное обещание? Осуществление желания, мечты - это блаженное, праздничное событие, это чудо.

Папины события - всегда воплощение, свершение.

Он так располагался в мире вещей, что казалось, он сам творит свое время. Каждое действие, движение, каждое

слово его и жест наполнены смыслом, красотой и обаянием игры. Даже когда он просто сидел в кресле с книжкой или лежал на траве у костра, шевелил прутиком угли... Все это было событием, с которым он совпадал своей живой энергией, и в котором выявлялась светлая предназначенность личности.

И вещный мир вокруг него сохранялся цельным в первозданной нетронутости так, что каждый миг казался вечностью неизбывной и всегдашней.

Мы с папой - в одной из точек Земли, в горах Тянь-Шаня. Он ведет меня в то место, которое когда-то назвал "Раем". Мы поднимаемся по красным обнаженным скалам. Теснятся, громоздятся гладкие плоскости, отблескивают сталью. Мы проходим узкими щелями, по текучим осыпям, поднимаемся, выше, выше, уже последний тупик. Проход перекрыт водопадом, из него вылетает синяя птица, через стекло воды видно ее гнездо...

– Это ворота в мой Рай, - смеется папа и проходит сквозь водяной пласт.

Нам открывается небольшая долина в разомкнутом амфитеатре мраморных скал. С той стороны - пропасть. Резкий приподнятый край порос мятой и кружевной сухой горной полынью. Их смешанный запах густо стоит над пропастью, как над котлом с кипящим зельем. Там, в глубине, в горячих струях миража неразличимы спирали нашего пути.

Долина покрыта мелкой рассыпчатой травой. Бежит ручей и успокаивается в неглубоком бассейне из красного известняка. Дикие яблони, алыча, кустарник в чайных розах шиповника.

Рай! Настоящий Рай!

– Ну, отдыхай. Надо что-то добыть на ужин. Здесь водятся вяхири, папа уходит.

А я опускаюсь возле бассейна на мелкие камешки, я обволакиваю их собой мягко и согласно, прижимаюсь лицом к траве, чувствую ее шевеление, нежное покалывание...

я слышу, Он зовет меня, силюсь проснуться,

... зовет меня...

Он называет меня именем моей мамы Руфины...

и я хочу отозваться

я вижу свои руки, это руки моей мамы, как я их помню на моем детском теле, и потом утрами на моей щеке, на моих губах, когда я прощалась с ней...

это ее тело, Руфины, каким я помню его на молодых фотографиях, с красивыми ногами, и маленькие ступни с высоким взъёмом, словно она приподнялась на цыпочки и хочет лететь...

я слышу, Он зовет меня...

и Она отделилась от меня и пошла к нему, легкая, словно летела, и тени их слились в одну за яблонями...

я еще помню, еще помню, Она успела прошептать:

– За год до твоего рождения твой Отец привел меня сюда...

2. Может быть...

В сумерках еще слышны были лесные шорохи, вскрики птиц, прошелестела полевка в сухой траве, метнулась тень совы. Стемнело. Настал час тишины. Деревья плотно сдвинули стволы, сомкнули ветки. Здесь, под стогом - два силуэта в отсветах костра: Он и Она.

Я, кажется, могу увидеть их теперь...

На речке Кисловке, недалеко от Томска...

А раньше будто сбивало другое, удалое, шумное:

– На речке Кисловке, ты помнишь... ?!

– А помнишь, я-то, ка-ак пальну!..
– Костя Юрлов, Глотов дядя-Тигр, и папа с ними, на каждом застолье вспоминают, хвастаются, галдят, сами уже старики...

– А Толька-то, Толька, помнишь?..

И Толя, бабушкин сын, тогда был с ними.

Студенты, неразлучные друзья, "папины ребята". Папа уже постарше, преподавал им в Томском университете зоологию.