Могикане Парижа
Шрифт:
Девушка была так же бледна, как и он, на лице ее явственно виднелись следы бессонницы и слез.
И он, и она смотрели друг на друга, как будто каждый из них старался угадать, что именно происходило в душе у другого.
Меланхолическая улыбка мелькнула на губах Регины.
– Извините, пожалуйста, – начала она, – я должна была написать вам не вечером, а утром и тем избавить вас от излишнего беспокойства. Я была так потрясена случившимся, что совершенно позабыла об этой моей обязанности.
Петрюс поклонился и ждал,
– Ну, пойдем же, Регина! – звала ее Пчелка. – Ведь ты знаешь, что твой портрет надо кончить сегодня.
– А, – с горечью произнес Петрюс, обращаясь к Регине, – ваш портрет «надо» кончить сегодня?
Пламя вспыхнуло на бледных щеках молодой девушки и мгновенно исчезло, как молния.
– О, не обращайте внимания на болтовню ребенка. Она, вероятно, слышала, как кто-нибудь, не имеющий, конечно, никакого понятия о требованиях искусства, говорил при ней, что портрет должен быть окончен сегодня, – и вот она повторяет теперь то, что слышала от других.
– Я сделаю все, что в моих силах, мадемуазель, – отвечал Петрюс, усаживаясь за мольберт, – и постараюсь избавить вас от моего присутствия в один сеанс.
– Избавить меня от вашего присутствия! – вскричала Регина. – Эти слова не удивили бы меня, если бы вы сказали их моей тетушке, маркизе де ла Турнелль, но сказать мне!.. Они несправедливы!.. Я хотела бы сказать, – добавила она со вздохом, – я хотела бы сказать: они жестоки.
– Простите меня, мадемуазель! – мог только выговорить Петрюс.
Он чувствовал, что не в силах более сдержать ни жеста, ни слова, и рукой схватился за грудь.
– Мне больно! – вырвалось у него помимо воли.
– Вы страдаете? – с какой-то странной улыбкой спросила Регина, как будто хотела сказать: «В этом нет для меня ничего удивительного, я тоже страдаю».
– Мосье Петрюс! – закричала вдруг Пчелка, – я скажу вам одну вещь, которая – уж я знаю – вам очень понравится.
– Скажите, мадемуазель, – попросил Петрюс, хватаясь на лету за то случайное развлечение, которое доставил ему этот лепет ребенка.
– Ну, так вот что: вчера, когда Регина уезжала утром, приходил папа с графом Раппом, взглянул на портрет сестры и остался им очень и очень доволен.
– Я очень благодарен маршалу за его снисходительность.
– Вы должны благодарить скорее графа Раппа, а не папу, – заметила Пчелка, – потому что граф Рапп, который никогда и ничем не бывает доволен, вдруг стал хвалить портрет вашей работы.
Петрюс молчал, вынув из кармана платок, он отер им свой лоб. При этом противном для него имени, произнесенном при нем уже два раза, вся буря гнева, накопившаяся в нем за эти двое суток и утихшая было на одно мгновение, снова поднялась и забушевала.
Регина заметила охватившее его волнение и инстинктивно поняла, что оно было вызвано словами ребенка.
– Пчелка, – сказала она, – я хочу пить, сделай
Спеша исполнить желание сестры, девочка одним прыжком выскочила из павильона.
Но молчание было бы еще более тягостно и неудобно в том состоянии духа, в каком находились они оба, и, понимая это, Регина поспешила заговорить первая, сама не отдавая себе отчета, что она говорит.
– Что же вы поделывали вчера, в этот печальный день?
– Прежде всего я виделся с Рождественской Розой.
– С маленькой Розой? – живо переспросила Регина. – Вы ходили взглянуть на этого бедного, больного ребенка?
– Да, – ответил Петрюс.
– А потом?..
– Потом я сделал одну акварель.
– С нее?
– Нет, так… фантазия.
– Но на какой сюжет?
– О, сюжет очень трогательный! – скорее пробормотал, чем сказал Петрюс. – Одна молодая девушка покушалась на самоубийство вместе со своим возлюбленным.
– Что вы сказали? – перебила Регина.
– Но, что всего печальнее, – это ей не удалось, – продолжал Петрюс, – а он умер…
– Боже мой!..
– Я выбрал тот момент, когда, распростертая на своем предсмертном ложе, она открывает глаза… Три подруги ее стоят вокруг ее постели на коленях, в глубине монах-доминиканец молится, устремив глаза к небу.
Регина бросила на художника взгляд, выражавший тревогу и смущение.
– Где же эта акварель? – спросила она.
– Вот она.
И он подал Регине довольно объемистый сверток. Регина развернула сверток, и у нее невольно вырвался крик изумления.
Не зная в лицо ни Фражолы, ни Кармелиты, молодой художник нарисовал голову первой из них, закрытой руками, а голову второй – в тени занавесок кровати, но головы Регины, госпожи де Маран и монаха-доминиканца, знакомых художнику, удивляли разительным сходством. Кроме того, мельчайшие подробности обстановки комнаты Кармелиты, довольно точно указанные ему Жаном Робером, делали из этого рисунка что-то невыразимо чудесное, что-то магическое, сверхъестественное в глазах Регины.
Она взглянула опять на художника. Петрюс усердно работал или делал вид, что усердно работает.
– Вот тебе вода, сестра, – заговорила маленькая Пчелка, входя в павильон на цыпочках, чтобы не расплескать ни капли из стакана, который держала в руках.
– Потом, – снова заговорил художник, – кроме этого визита к маленькой Розе, кроме этой акварели, сделанной по моей фантазии, я узнал еще неожиданную новость, с чем искренне и поздравляю вас, мадемуазель: я говорю о вашем браке с графом Раппом.
В безмолвной тишине, последовавшей за этими последними его словами, Петрюс мог слышать, как нервно застучали зубы девушки о край стакана, который она поднесла было к губам и который тут же отдала назад Пчелке каким-то почти судорожным движением, пролив на платье половину воды, бывшей в стакане.