Могикане Парижа

Дюма-отец Александр

– Вот здесь, – сказал он, – я желаю, чтобы вы похоронили сына моего.

Носильщики снова остановились, снова поставили носилки, как перед воротами башни, а на них опустили гроб.

Граф посмотрел вокруг: он искал могильщика, но могильщик получил приказание священника Пеноеля не сопровождать похоронное шествие.

– Гервей, – сказал граф, – принеси две лопаты.

Пять или шесть крестьян бросились к замку.

Граф остановил их повелительным движением руки.

– Пусть Гервей исполнит мое приказание.

Крестьяне остановились; Гервей, насколько позволяли ему старые ноги, быстро спустился с утеса и скрылся в бреши уцелевшей еще стены развалин.

Через минуту он возвратился с двумя лопатами.

Крестьяне хотели взять их.

– Благодарю вас, дети, – сказал старик граф. – Это дело наше: мое и Гервея. Он взял одну из лопат из рук старого слуги.

– Итак, мой добрый Гервей, приготовим последнее ложе для последнего графа Пеноеля.

И он принялся рыть землю.

Гервей последовал примеру своего господина.

Никто из присутствующих не мог удержаться от слез, видя этих двух старцев с седыми развевающимися волосами, готовивших могилу для человека, которого один произвел на свет, а другой качал на руках своих.

Доминик, блуждая взором в бесконечном пространстве между небом и океаном, скрестив руки на груди, неподвижный, безгласный, без слез и вздохов, стоял будто в каком-то эстазе.

Прекрасный монах, облаченный в свою странную одежду, казалось, находился тут, чтобы дополнить живописную и поэтическую драму, в которой милосердный Бог повелел ему играть столь необычную роль.

Выкапывание могилы в мягкой почве не представляло больших затруднений, вскоре она достигла пяти или шести футов глубины.

Один из носильщиков имел при себе веревки: их продели под гроб, который затем спустили в могилу.

Нужно было найти святой воды.

Доминик заметил в расселине соседнего утеса резервуар чистой, прозрачной воды. Он подошел к утесу, прочитал над небольшим бассейном священные слова, сломал ветку сосны и сделал из нее кропило, обмакнув ветвь в воду, он подошел к могиле, окропил гроб, сказав:

– Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа я благословляю тебя, брат мой, призывая на тебя прощение и благословение Бога Всепрощающего.

– Аминь! – словно выдохнули присутствующие.

– Господь, который знал твои намерения, один мог удержать руку твою и преклонить твою волю.

Господь не пожелал этого.

Да будет прощение и благословение Его над тобою, брат мой!

– Аминь! – еще раз ответили хором присутствующие.

Монах продолжал:

– Я знал тебя на земле; я могу засвидетельствовать перед этими добрыми людьми, твоими земляками, что ты ничего не сделал дурного, чтобы потерять их любовь. Ты был истым сыном Бретани, соединяя в себе все добродетели, которыми эта достойная мать наделяет детей своих. Ты отличался благородством, силой, великодушием, телесной красотой. Твоя роль в этой юдоли страданий была сыграна, и, несмотря на юный возраст, вся твоя жизнь была жертвой, как твоя смерть – мученичеством. Итак, я благословляю тебя, мой брат, и молю Господа, чтобы и Он ниспослал на тебя свое благословение.

– Аминь! – сказала толпа.

Аббат снова покропил сосновой ветвью и передал ее графу Пеноелю.

Граф, стоя на краю могилы, принял ветвь из рук монаха, бросил вокруг себя взор, полный скорби, гордости и презрения, потом голосом, вначале глухим, но постепенно становившимся звучным, заговорил:

– О, мои доблестные предки! Вы, которые обагрили своей благородной кровью каждую песчинку этих утесов, что сказали бы вы об этом? Стоит ли происходить из племени победителей, стоило ли брать Иерусалим с Готфридом Бульонским, Константинополь с Бодуином, Дамиетту с Людовиком Святым; стоило ли усеивать вашими телами путь, ведущий к Голгофе, чтобы христианские священники отказали вашему последнему потомку в христианском погребении?.. О, мои предки! Подобно тенистому вековому дубу, осенили вы своими добродетелями всю Бретань, – и вот вашему последнему отпрыску отказывают в клочке земли, которую вы защищали!

О, мои предки! Не достойно ли великой скорби и глубокой жалости, что этому благородному юноше, моему единственному и возлюбленному сыну, воспрещают вход в его фамильный склеп, в то время, как всепрощающий Господь, менее строгий, чем люди, не откажет, может быть, отворить ему двери рая? О, мои предки! Я к вам обращаюсь! Решите вы, достоин ли этот последний из Пеноелей покоиться рядом с прочими членами нашего семейства? Соберитесь на совет, царственные, светлые тени; в горных просторах, где обитаете вы, назовитесь по именам, начиная от Коломбо Сильного, убитого в равнинах Пуатье в сражении с сарацинами в 732 году, до Коломбо Благородного, который в 1793 году сложил голову на эшафоте и умер, восклицая: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение!» Соберитесь и судите его, так как вы единственные судьи, которых я признаю. Судите того, которому я только что вырыл могилу и чей гроб только что предал земле, орошая его небесной водой, сохраненной Господом в небольшой скалистой трещине! Я не судья ему – я его отец, который ему прощает и благословляет его!.. И сказав эти слова, он еще раз потряс сосновой ветвью, которую хотел передать Гервею, но это уже было выше сил его. Лицо его покрылось смертельной бледностью, голос остановился в горле и потом разразился раздирающим криком. Старик упал на песок, точно дуб, сраженный молнией…

IX. Похоронный обед

Спустя четверть часа после описанной нами сцены Гервей ввел всех сопровождающих похоронное шествие в зал – огромную круглую комнату, украшенную цветами, где в полумраке поблескивали гербы, латы, знамена и шпаги старых владельцев Пеноеля.

Одного только монаха не доставало. Понятно, что он остался со старым графом не столько для того, чтобы утешить его, сколько с намерением рассказать ему о смерти Коломбо со всеми мельчайшими подробностями, которых тот еще не знал.

Крестьяне разместились вдоль стен. Разговор сначала вели тихими голосами, затем шум стал все более и более нарастать. Наконец самый старший из них, седовласый старец, который насчитывал не менее девяноста лет и который помнил пятерых последних графов Пеноель, начал рассказывать слышанное им от своих предков о том, что эти предки слышали от своих отцов, то есть о подвигах последних десяти графов. За ним вступила в свою очередь старая женщина со своим рассказом: и как старик говорил о доблестях графов, так она восхваляла добродетель графинь.

Так, в ожидании господина, каждый старался воздать торжественно хвалу этому величественному прошлому, насчитывавшему десять веков. И каждый рассказ, как электрическая машина, вызывал искру из сердец, слезы – из глаз присутствовавших. Старый Гервей переходил от одного к другому, пожимал руки гостям и, соединяя вместе различные случаи, рассказывал, в свою очередь, легенды, слышанные им от стариков, и то, чему сам был очевидцем. Но когда дошел он до рассказа о своем молодом господине, начиная с его первого лепета и кончая последним вздохом, – о нежном, светлом детстве, бодрой юности несчастного Коломбо, – со всех концов зала послышались рыдания.

Еще так недавно был он в Пеноеле, еще так недавно его все видели, раскланивались с ним, пожимали ему руку, разговаривали! Правда, всем он показался необыкновенно печальным. Но как далеки были эти добрые люди от мысли, что эта печаль была предвестницей смерти!

Исчезают с лица земли эти древние роды высоких, широкоплечих графов с выгнутыми от постоянной верховой езды ногами, головами, вросшими в плечи от тяжелых шлемов, которые покрывали головы предков. Но одновременно исчезает и порода старых, преданных слуг, которые родятся при деде и умирают, служа внуку. Имея таких слуг, человек, сопровождая в могилу свою супругу, не оставлял сына круглым сиротой на белом свете.