Мои больные (сборник)

Кириллов Михаил Михайлович

Отеков у него не было, но сохранялась гипертензия, преимущественно диастолического типа, рефрактерная к гипотензивным средствам. Головных болей и рвоты не было. Аппетит был снижен, наблюдалось похудание, кожа была сухой, но без зуда и расчесов. Мочи было мало – всего до полулитра за сутки. В анализах мочи отмечались снижение удельного веса – до 1,010 при малом диурезе и незначительная эритроцитурия. В крови определялись умеренная анемия и азотемия – до 60 мг/%.

Сомнений в диагнозе не возникало, обострения основного заболевания не наблюдалось. Были назначены бессолевая диета, гипотензивные препараты, внутривенно – осмотические диуретики.

Самочувствие больного все время оставалось стабильным. Он не

любил лежать и подолгу бродил по клинике. Однажды он пожаловался, что у него уменьшилось количество выделяемой мочи. Позже, при сохранении неплохого самочувствия и обычной двигательной активности, диурез у больного снизился до 100 мл в сутки, а еще через несколько дней практически возникла анурия. Азотемия стала нарастать. Наблюдавшаяся диссоциация клинических и лабораторных симптомов была непонятна. Обычно симптоматика изменяется синхронно. Мысль об инфаркте почек, чем можно было бы объяснить внезапное возникновение анурии, не находила подтверждения.

Прошла неделя с того дня, как у больного прекратилось мочеотделение. Нужно было что-то предпринимать, несмотря на поразительное сохранение неплохого самочувствия у пациента. Он не мочился, не потел, у него не было рвоты и поноса, а азотемия нарастала. Это значило, что шлаки из крови никак не выводятся. Долго такое положение сохраняться не могло.

Выяснили, что в клинике факультетской хирургии ВМА им. С.М.Кирова, что на Пироговской набережной, один из энтузиастов-преподавателей (доктор Е.С. Копосов) налаживает установку гемодиализа. Более того, его доморощенная конструкция уже действовала. В те годы в Ленинграде еще не существовало центров по детоксикации крови.

Договорились с этой хирургической клиникой, и я на санитарной машине отвез туда моего больного.

Оставаться там долго я не мог. Но мы справлялись по телефону и знали, что попытки наладить больному гемодиализ производились. Не сразу, но эта тактика оказалась успешной: у больного восстановился диурез и снизился уровень азотемии.

Больной ненадолго даже вернулся к нам в клинику. Выглядел измученным, но работа почек действительно улучшилась. Это было первым моим знакомством с экстракорпоральным методом лечения хронической почечной недостаточности.

Вросший ноготь

Рязанский полк. 1958 год. Как-то в медпункт (дело было летом) зашли старший врач, бывший командир дивизии отставной генерал, который любил захаживать в полк, и командир полка. Он заметно прихрамывал. Старший врач прошептал мне: «У командира вросший ноготь, мучается, нужно удалить, приготовь все». Я пытался сказать, что я – терапевт и никогда раньше не удалял вросший ноготь, но объяснения не принимались. Пришлось идти в перевязочную. Ее светлая половина располагалась за занавеской. Там стоял и «операционный» стол походного образца. Пока мы с санинструктором кипятили шприцы, готовили перевязочный материал, в темной половине перевязочной за столом собрались пришедшие гости и фельдшер – зав. аптекой. На столе стояли большой граненый флакон с аптечным спиртом, графин с водой, тарелка с солеными огурцами и нарезанный хлеб. Время было до обеда и больше ничего раздобыть не смогли. Гости шумели в ожидании операции.

Когда я пригласил больного в операционную, наступила тишина, прерванная тостом: «Выпьем за удаление ногтя!» Все выпили. Принял дозу и командир и лег на операционный стол. Ноги его свисали: стол был короток. Вся конструкция скрипела, и я больше всего боялся, что она рухнет под тяжестью оперируемого.

Я обработал палец спиртом и йодом. Сделал в его основании два укола новокаином, перетянул палец туго марлевым жгутом, чтобы уменьшить кровотечение и, выждав, пока наступит анестезия, приступил к операции. Концевая фаланга пальца была заметно воспалена и отечна. Зажимом я приподнял ноготь и ловким движением снял его с

ногтевой пластинки целиком. Проступили две капельки крови, и я наложил давящую повязку, сняв жгут с основания пальца. Через повязку просочилась капелька крови. Дело было сделано. Я объявил об окончании операции, а больной, лежа на столе, спросил: «Наркоз дал?». Дело в том, что, как все крупные мужики, он, как слоны мышей, боялся всяческой мелкой боли. Я повторил, что операция закончена. Он сел и посмотрел на забинтованный палец. Радости и удивлению его не было предела. Ему одели на стопу тапок, и он вернулся за стол, где его ждало угощение. Тут же было налито в стаканы. Был приглашен и я. Командир горячо благодарил меня. Были провозглашены тосты за удаленный ноготь, за меня, за советскую хирургию и т. д. Я отказывался, но прозвучало командирское «Пли!» и пришлось выпить полстакана спирта. Вода из графина пришлась кстати.

Через полгода сдавали двухэтажный кирпичный дом, построенный солдатами возле КПП полка, и мне с согласия командира дали комнату на первом этаже, размерами в 10 кв.м. Измученные жизнью у родственников, на частной квартире, в штабных помещениях, мы были счастливы. Вот что значит, когда терапевт хотя бы на время становится хирургом!

Послесловие

Память – венец жизни

(Авт.)

Итак, мне – 80. Я пережил своих родителей и учителей. Восемьдесят – это, конечно, много. Мне подумалось даже, что я – восьмитысячник, горная вершина, наподобие пика Ленина или пика Коммунизма в Гималаях. Насколько я знаю, их еще не переименовали. Выше-то и не бывает.

Как я дополз до такой высоты, не знаю. И войну пережил, и эвакуацию, и продовольственные карточки, и смерть мамы в детстве, и службу в парашютно-десантном полку, и работу в Афганистане и в пострадавшей Армении, и утрату советской власти, и 45 лет работы только в саратовской городской больнице.

И все еще ползу. Да ни я один. Кое-кому из моих друзей и родных уже чуть больше 80, другим почти 80, многим за 70. Мы – как альпинисты. Перекликаемся друг с другом и ползем вверх по крутому гребню жизни. Здесь, на высоте, очень тревожно: снежные лавины, ветра, каждый метр дается с боем. С нами память и о тех, кого уже нет. О родителях, учителях, друзьях и наших больных. Огромная, как жизнь, она умещается у каждого в маленьком сердце и помогает жить.

С высоты восьмитысячника далеко видно. Над головой темно-синее небо и яркое солнце. А внизу – все бело. Седина ущелий и обрывов уходит в далекие низины, где и жизнь-то сверху почти не видна. Воздуха маловато, но простор потрясает.

Но если приглядеться, видно, как плохо живут люди там, далеко внизу. Стоят заводы. Уже 20 лет стоят. По всей стране разлилась власть денег. Воруют и воруют, по – крупному воруют. И чем больше воруют, тем злее пинают советскую власть. Закрывают роддома и делают платными образование и здравоохранение. Выбрасывают на свалку целые куски народной памяти и исторической правды. К власти дорвались лавочники, готовые продать все, что только можно продать.

Врачи и сами больные ходят в наручниках «экономически выгодных» стандартов, вытесняющих клиническое мышление, достижения отечественной медицинской школы. Больной человек со свойственной ему индивидуальностью перестает быть основой клиники. Скоро он должен будет лечить себя сам. Великие учителя – Мудров, Пирогов, Боткин, Захарьин, Бурденко, врачи– фронтовики – превращаются в бессмысленные памятники с острова Пасхи. Случайные люди занимают места главных врачей, ректоров Университетов, министров, депутатов, толпами осаждают злачные места. Сверху все это видно лучше, чем вблизи. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», писал еще Радищев.