Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы
Шрифт:
Боря Иванов тоже блестяще мог рассмешить. Мы делали «Тревожную ночь на диване». Боря играл персонажа, которого подозревали в убийстве. Мы вчетвером стояли параллельно зрительному залу, а Боря, спускаясь с лестницы с палкой в руках, в гнетущей тишине, медленно шёл мимо нас в другую кулису Он останавливался напротив меня и молча смотрел. Я начинала хохотать, и он проходил дальше. Я думаю: ну, в конце концов, не буду стоять в этом ряду, отойду на четыре шага назад. Боря доходил до этого места, опять смотрел, и у меня начинался приступ хохота. Потом я сказала: «Больше у вас ничего не получится». Я повернулась лицом к самому заднику, чтобы
«Царствие земное». Жёнов и я. Цыплёнок и МЭРТЛ
А я никогда не умела смешить. Помню, в телевизионной постановке мы сидели в кадре с Марковым и ели борщ. Я играла повариху, а он – какого-то работника или прораба. Он поднимал голову, и у него с губы почему-то свисала капуста. Выглядело это очень смешно. Не в силах сдержаться, я просто поворачивалась спиной к камере и начинала хохотать. И потом уже режиссёр сказал: «Лёня, ну не надо этой капусты». Он спрашивал: «Почему?»
Вера Марецкая была хозяйкой театра. Подруга Завадского, его правая и левая рука. Когда строился театр, Завадского никто не знал. Это потом уже он стал лауреатом Сталинской премии. А она была всенародной героиней. Конечно, она открывала любые двери.
Выглядело это так: сначала шла Вера Петровна, за ней следовал Завадский, а за ним – Плятт. Мощная троица. Вера Петровна была умная женщина. Завадский о ней написал: «Умна, как бес. Всегда знает, что делает, и почему, и зачем, и главное – как».
Он её оставил, когда их мальчику, Женьке, было 4 года, и ушёл к другой – блистательной Галине Улановой. И Вера Петровна нашла в себе силы, как женщина, всё простить и забыть. Восхищение и обожание, с которыми она смотрела на Завадского в молодости, когда он был её педагогом, сохранились. Переломив в себе обиду, она стала его верной помощницей. Наверное, не каждая женщина на это способна.
У Ирины Сергеевны не было той славы, как у Веры Петровны. Она не была народной артисткой СССР и не снималась в «Члене правительства», но у неё были мозги гениальные.
Марецкая заботилась о том, чтобы у Завадского была еда, чтобы его обслуживала домработница. Она обеспечивала ему полный комфорт. Всё она взяла на себя, и вечер, и утро они проводили вместе. Эти жёны работали в одном театре и уживались нормально: интеллигентные были абсолютно. И отношения поддерживали соответствующие: Верочка «вы» и Ирина «вы». А за спиной Ирина Сергеевна дружила с Любовью Петровной Орловой и Фаиной Георгиевной Раневской, а Марецкая ни с кем не дружила. Она была женщина сложная… И конечно, держала театр.
Она Завадскому подсказывала. Однажды я к ней пришла и заплакала, что у меня нет работы. А она сказала: «Чего ты раскисла здесь? Чтобы твои золотые всегда блестели». Я спросила: «А театр убивает человека?» У меня даже такие мысли бродили в голове. Марецкая подняла глаза: «Кого убил театр?» Я назвала одну артистку. «Да она уже давно мёртвенькая. Это не пример. Делай программы, делай что угодно, но не останавливайся». Вот это она мне сказала.
Помню,
Михаил Семёнович был гениальный. Он выпивал, у него случались запои. Однажды он шёл своей размашистой походкой по театру, а на его пути стояла актриса Этель Марголина, хорошенькая, нет – просто очень красивая женщина. У нас в театре было две Этели: Марголина и Ковенская. Ковенскую Завадский взял к себе после расформирования еврейского театра Михоэлса. Другие боялись, а Завадский взял. В этом плане он был очень благородный человек.
Так вот, Михаил Семёнович шёл, шёл, сильно выпивши, мимо Марголиной, а потом ей рукой по попе дал и проследовал себе дальше. Он был такой русский размашистый человек, но алкоголик. Зато душевный: всех чувствовал, всех знал. Когда я ему сказала, что меня Ровенских зовёт, он дал совет: «Ты знаешь, ты будешь зависеть от него. И тебе придётся ещё быть кем-то. Поэтому я тебе не советую. А здесь ты свободна». И это было абсолютной правдой.
Борис Ровенских пригласил меня посмотреть спектакль. Я пришла и увидела на сцене светловолосого мужчину (он играл какого-то кубинца) красоты необыкновенной. Длинноногий, с фантастическим темпераментом, неповторимым голосом, фиалковыми глазами – ни у кого я не видела таких! Я подумала: «Боже мой, есть же счастливые женщины, которые бывают рядом с таким мужчиной». Это был Леонид Марков. А потом он пришёл к нам в театр.
Он перешёл к нам и переиграл почти весь классический репертуар: Лермонтова, Тургенева, Чехова, Достоевского, Толстого. Юрий Завадский взял его в расчёте на то, что он заменит Николая Мордвинова в «Маскараде». Сыграл Лёня, конечно, хорошо. Потом он стал первым артистом театра. Я с ним сыграла в семи спектаклях. Партнёром он был потрясающим.
Помню, он играл Егора Булычёва, а я – его нелюбимую жену. Когда начались репетиции, я подошла к Виктюку: «Там же нечего играть! Как быть?» – «Во-первых, твоя героиня набожна, во-вторых, любит его безумно, до потери пульса». И я начала играть смертельно влюблённую женщину. Смотрела на Маркова и смеялась, чтобы хоть как-то вызвать его интерес. Лёнька понял, что я по своему идиотизму слишком много беру на себя. Ему это не нравилось, и он стал дразнить меня на сцене. А в спектакле мне хоть бы что – ещё пуще заливалась от восторга, что он обращает на меня внимание. С тех пор Марков меня слегка опасался.
В спектакле «Они сражались за Родину» Марков играл раненого бойца, а я – медсестру Зою. Мизансцена была такая: я подбегала к нему и приговаривала: «Ой, миленький, миленький, сейчас, сейчас…», тащила, пока в меня не попадала вражеская пуля. И режиссёр мне сказал: «Даже умирая, она закрывает своим телом бойца!» Надо – значит надо.
Марков лежит на животе, я падаю ему на спину и чувствую, как его руки пробегают по мне. Я взвизгиваю, потому что меня пронзает высоковольтная дуга. Начинаю хохотать, со мной творится что-то невообразимое. Конечно, я была влюблена.