Мои прыжки. Рассказы парашютиста
Шрифт:
Пытаясь еще раз взглянуть на землю, я с силой перегнулся через борт, и в глазах моих вместо ожидаемой панорамы весело закружились разноцветные кружочки. Пересилив себя, я гляжу на альтиметр. На один миг вижу цифру «8 000», потом восьмерка уходит и остаются одни нули. Они начинают кружиться, рассеивая вокруг себя цвета спектра, исчезают, и я чувствую, что зрение начинает мне отказывать. Ни стрелки, ни нулей — ничего не вижу.
Огромным усилием воли заставляю себя поднять руку на борт кабины, но страшная сонливость парализует все тело. Я хочу шевельнуть
Скитев пытается поднять машину выше, и слышно, как воздух режет звенящий винт.
Слабым движением головы я требую подъема и незаметно сползаю с сиденья в хвостовую часть фюзеляжа.
Очнулся я, почувствовав свободное дыханье. Машина находилась в горизонтальном полете. Было легко и весело. Взглянув на альтиметр, я изумился: высота 4 000 метров. Спрашиваю летчика: «Почему не пошли на высоту?» Тот отвечает: «Сделаем посадку — все объясню». Кругами снижаемся на землю, и через несколько минут машина касается посадочной площадки. Нас окружают товарищи.
Скитев рассказывает:
— Поднялись на восемь тысяч двести. Обернувшись, я увидел Кайтанова посиневшим, впавшим в бессознательное состояние, — понял, что плохо парню. Круто «пикнув», я снизился до четырех тысяч, когда Кайтанов, очнувшись, стал толкать меня в спину.
Этот полет укрепил мои намерения. Достигнув высоты 8 000 метров без кислородного прибора, я уже мог идти на прыжок.
На другой день впервые за зиму была сухая и ясная погода. Щурясь от яркого света, я отправился в штаб.
В кабинете начальника штаба произошел разговор:
— Сводка благоприятствует. Все ли у вас готово?
— Все готово. Разрешите идти на предельную высоту?
— А выдержите?
— Сколько возьмет самолет.
Парашюту не хватает воздуха
Вот и аэродром.
Мотор проверен, приборы испытаны. Сердце машины бьется ровно. Вокруг самолета люди.
Смотрю кругом. На огромном поле и самолет и люди кажутся маленькими, едва заметными. У борта кабины стоит начальник штаба, строго наказывая что-то летчику. Укладчик Матвеев смотрит на меня взглядом человека, извиняющегося за беспокойство, и подтягивает лямки парашюта, встряхивая меня для прочности.
Ожидание взлета становится томительным. Доктор Элькин похлопывает меня по плечу и шутит, как вечером за игрой в «козла». Я волнуюсь, но стараюсь казаться спокойным.
Изредка посматриваю на начальника штаба. Он стоит, окруженный моими учениками — парашютистами и укладчиками, и, кивая в мою сторону, что-то говорит с сердечной, теплой улыбкой.
Я жму всем руки и, чтобы преодолеть волнение, кричу летчику:
— Скорее в воздух!
Машина взметнулась, едва оторвавшись от стартовой площадки. Я оглянулся. Снежный вихрь скрыл меня от друзей. Я увидел их снова, когда машина шла уже кругом над аэродромом. На высоте, нарастающей с каждым мгновеньем, я еще больше чувствовал
В последнюю минуту начальник штаба, волнуясь, подошел ко мне и, точно желая подбодрить, дружески тронул за плечо. Наши взгляды встретились. Я чувствовал — он что-то хотел сказать, но вместо слов вдруг крепко пожал мне руки и, чтобы разрядить напряжение, приказал летчику:
— Пошли! Смотреть за Кайтановым!
Сквозь затянутые целлулоидом окна кабины синел перелесок.
Стрелка альтиметра беззвучно накручивала каждую новую сотню метров.
Высоко. Земли не видно. Пропала и маленькая точка на аэродроме — мои друзья. Мы уже шли над светлыми, будто нарисованными облаками.
Машина со звоном врезалась ввысь, с каждым кругом набирая большую высоту. Я был в маске, но все же мороз, сухой и колкий, до боли жег лицо.
7 000 метров. Дышится легко и свободно, и я совсем не чувствую кислородного голода.
Летчик двойным кругом проходит на этой высоте и неожиданно для меня дает сигнал: «Готовься!»
С недоумением я смотрю на посиневшее лицо пилота, и мне сразу все становится понятным. Не выспавшись после ночных полетов, он пустился на высоту и уже на 7 000 метров почувствовал себя плохо.
С глухим ревом машина шла кругом на малом газу. Было обидно за летчика, за неиспользованную мощность мотора, способного поднять меня много выше.
Вялым поднятием руки летчик повторяет сигнал.
Нужно прыгать.
Решительно встаю, отбросив целлулоид. Смотрю на термометр: минус 41° Цельсия.
Присев на левый борт, я оцениваю обстановку и в момент, когда машина плавно делает крен, кувыркаюсь головой вниз.
Колкие струи холода мгновенно врываются за ворот, за тугие перехваты фетровых сапог.
В воздухе дважды делаю сальто и, взглянув в облачное «окно» на землю, выдергиваю кольцо.
Сквозь плотно обтянутый шлем резкий свист. Мороз еще сильнее обжигает лицо. В правой руке выдернутое кольцо. С изумлением смотрю вверх. Вслед за мной несется измятый, вытянувшийся в колбасу, не раскрывшийся купол парашюта.
С тревогой думаю: «А вдруг парашют неисправен?»
Метров 60 купол несется за мной, едва шевеля сморщенными клиньями и не раскрываясь. Потом парашют медленно расправляется, набирает воздух и распахивается, вздернув меня на стропах. В этот момент по куполу, освещенному ярким солнцем, скользит тень самолета… Я вижу, как низко надо мной кружит летчик, наблюдая за спуском.
В неравномерно согретом воздухе начинается качка. Под куполом парашюта меня так бросает в стороны, что ощущение холода пропадает.
Приоткрыв шлем, я подтягиваю стропы, чтобы ослабить качку, но меня болтает до пота. Земля пропала за слоем облаков. С высоты примерно 2 500 метров я снова ее увидел.
Подо мной лежали знакомые деревни — километров за 20 от аэродрома, — над которыми я часто летал на своем истребителе; знакомая река, разбегающаяся в этом месте двумя рукавами, и лес, клином уходящий на восток.