Мои пятнадцать редакторов
Шрифт:
(Через пару лет, оказавшись в Куйбышеве, в числе прочей модной литературы, продал я на книжном "черном рынке" и "Сто лет одиночества". Так что Маркес в трудные дни меня поддержал, это факт, за что знаменитому колумбийцу – мое большое читательское спасибо.).
Галузин метил в собкоры "Амурской правды", старался понравиться областному начальству, и корреспондентов не жалел. Коренником шел Турков, рядом с ним, грива в гриву, выступал завотделом партийной жизни Першков, остальные были пристяжными. Невыполнение нормы строк грозило урезанным гонораром, переносом отпуска с июля на декабрь и публичной выволочкой.
– Вы сколько материалов в номер запланировали? Три? Надо четыре, а
Сколько лет продержался Турков после моего отъезда из Поярково, когда и как сошел с круга – не ведаю. Знаю лишь, что газеты "Ленинское слово" уже нет: закрылась еще в начале девяностых. Теперь в районе выходит совсем другое издание – "Михайловский вестник". Могу лишь догадываться, о чем она пишет: примерно о том же, о чем писал еще тридцать лет назад журналист Турков. О том, как унылый дождь осеннюю пашню поливает, как поле мокнет под дождем…
"Шестого, кажется, августа, часа в два пополудни, вернувшись с дачи в Москву по неотложным писательским делам, известный столичный литератор Илья Николаевич Крутой неожиданно узнал, что его обокрали.
– Все вынесли, все! Ничегошеньки не оставили! – в голос рыдала супруга, с хрустом загибая пальцы. – Твои часы золотые свистнули, мое колечко с камушком стырили, нашей бабушки брошку уволокли…
Получалось: в отсутствие хозяйки, всего-то на полчаса задержавшейся в очереди за сыром, жулики успели выгрести все, что плохо лежало. А то, что лежало хорошо, даже выгребать не стали – все как есть, в бельгийском кожаном чемодане, из квартиры и унесли."
"Роман в стол" был написан осенью 1979 года. Подобно большинству начинающих прозаиков, я был самоуверен и честолюбив. И вместо того, чтобы начать с коротких рассказов, неторопливо набираться опыта и постепенно переходить к более крупным вещам, сразу же взялся за роман. Причем откровенно сатирический, объемом примерно в пятнадцать листов. Все как положено – в трех частях, с прологом и эпилогом.
В течение нескольких месяцев я был стахановцем умственного труда. День целиком уходил на районную журналистику, вечер и ночь – на художественную прозу. Спать ложился не раньше, чем часа в три, бывало, и до утра за машинкой засиживался. Писалось легко: мои герои жили рядом со мной, я лишь слегка подправлял их фамилии, лица и биографии. Тогда мне казалось, что этот нехитрый прием – максимальное приближение вымышленных персонажей к реальным лицам – придает литературным героям дополнительную энергетику. Турков жил в романе под фамилией Бурков, корреспондент Мирошников превратился в Милошникова, а замредактора Першков – в Вершкова. Понятно, никто из них об этом не догадывался, поскольку моего романа не читал.
Теперь, когда от большого романа осталась одна-единственная глава (см. газету "Советский Сахалин" за 1993 г.), самое время признаться: вредная получилась вещь! Натуральный сорняк в чистом поле советской литературы. Задуманный как пародия на соцреализм образца семидесятых, "Роман в стол" соединял в себе юмор, сатиру, иронию, гротеск, филиппику, памфлет… Сказывалось влияние М.А. Булгакова. Адрес главного героя – литератора Крутого – я уже не помню (сколько лет прошло!), а вот безумный графоман Тюлькин, вероятно, до сих пор живет там, куда я его поселил – под Крымским мостом. И вероятно, по-прежнему выбирается иногда подышать свежим воздухом.
"Вопреки слухам, ведет себя Тюлькин скромно, горькую не пьет и бобровых шуб по ночам с москвичей не снимает. На рассвете бедняга прячется под мост.
"Ваш роман вам принесет еще сюрпризы!" – эффектно процитировал из "Мастера и Маргариты" приморский поэт и журналист Ю.И. Кашук (11), возвращая мне рукопись. (Оказавшись в 1980 году во Владивостоке, я дал ему почитать "Роман в стол": хотелось узнать, что думает о моей прозе хороший поэт и вполне объективный критик). Добрейший Юрий Иосифович не угадал: никаких сюрпризов мне роман не принес, поскольку так и не был напечатан. Просто однажды роман исчез. До сих пор не знаю, как и где я его потерял, да и терял ли его вообще. В те времена и не такие чудеса случались…
А в общем, газетные будни в Поярково мало чем отличались от работы в Покровке или Смирных. Ирония, как и везде, была в газете не в чести, критика строго дозировалась и глубже дозволенного журналистские перья не копали. На излете застоя душно было в районной газете! Хотелось свежего воздуха, а где его возьмешь?
Поневоле куда-нибудь, да потянет.
Сказано – сделано. В мае 80-го я съездил в Благовещенск на областное совещание молодых литераторов, в июне – слетал в Москву на сессию. А в конце июля, уволившись из газеты, сел в поезд и подался во Владивосток. Тогда казалось: в большом городе и воздух свежей, и света больше.
Первым, кого я встретил во Владивостоке, был поэт Ю.И. Кашук. Тогда он работал в ТУРНИФ – Тихоокеанском управлении промысловой разведки и научно-исследовательского флота, заместителем начальника какого-то, трудно произносимого, отдела. Увидев меня, небритого и помятого, в коридоре Управления, поэт не удивился. Спросил лишь:
– С дороги? Откуда на этот раз?
– С Амура.
– Пойдём в "Серую лошадь", пообедаем. Заодно и поговорим.
C Кашуком я познакомился в 1972 году – на семинаре молодых литераторов во Владивостоке. Он вёл поэтическую секцию – вместе с И.З. Фаликовым и Б.В. Лапузиным, которого я знал по литературному объединению "Лотос". Впрочем, на преференции я не рассчитывал: привык надеяться лишь на себя.
Единственный, кто обратил тогда на меня внимание, был поэт Г.М. Лысенко (12). На семинаре (он проходил в читальном зале областной библиотеки) мы случайно оказались за одним столом. Поэт был хмур, явно маялся с похмелья, рассеянно слушал велоречивых "мэтров" и ждал перерыва на обед. Обратил внимание на лежавшие передо мной на столе рукописные странички, сказал без обиняков:
– Ну-ка, дай, посмотрю, – подгреб к себе стихи, выдернул наугад одно из них и быстро пробежал глазами. Потом вынул из кармана автоматическую ручку и начал быстро что-то писать в уголке страницы. Я с любопытством покосился на мелкие неровные строчки: "Необходимо дать в печати…" Вот это да! Если есть в жизни счастье, то в тот момент я ощутил его в полной мере.
– Держи. Может, в чём-то это и поможет, – сказал Лысенко, возвращая мне стихи. Здесь объявили перерыв, и поэт тут же исчез. Я же задержался: было любопытно дочитать недочитанное. "Необходимо дать в начале…" Оказывается, "в начале"! А я это слово как "в печати" прочитал. Значит, правильно говорят: человек видит только то, что хочет видеть…
Расстроенный, я дочитал строчки до конца: "Необходимо дать в начале образ грозы, тогда будет оправдано окончание стихотворения. Г.Лысенко".
Листок с этим необычным автографом хранится у меня до сих пор. Странно, что я не потерял его во время своих бесконечных переездов. Мелкие буквы, чернильные строчки… как давно это было! Уже тридцать с лишним лет как поэта похоронили, а память – вот она, рядом, только руку протяни…