Шрифт:
Часть первая
Мои Пюхтицы
Моё первое паломничество в Пюхтицы
Случилось так, что мы с женой впервые приехали в Пюхтицкую обитель в конце зимы 1978 года, прямо на первой седмице Великого поста. Незадолго до этой поездки мы начали, как нам казалось, активно воцерковляться: освоили утренние и вечерние молитвы, стали регулярно исповедоваться и причащаться, к тому же я начал петь в приходском церковном хоре. Всё это происходило в Питере, и было нам тогда по 23 года. Мало-помалу мы втягивались в ритм приходской жизни. И тут от кого-то из церковного окружения мы услышали о Пюхтицком монастыре, о том, как там здорово, и стали вынашивать мечту хоть пару дней пожить в обители, чтобы составить своё собственное представление о монастырской жизни, поскольку
Из Питера добраться до Пюхтиц было довольно легко. В небольшом городке Йыхви поезд делал остановку на пару минут ранним утром. От железнодорожного вокзала надо было немного пройти, чтобы попасть на автобусную станцию, откуда, опять же немного подождав, можно было за каких-то полчаса доехать и до Куремяэ («Журавлиной горы») – небольшой деревушки, приобретшей некогда всемирную, без преувеличения, известность благодаря Пюхтицкой обители. Именно в этой вышеописанной последовательности паломничества из Питера в Пюхтицы всё и произошло с нами в тот день, включая невнятное предвкушение чего-то приятного, когда основательно промёрзший старенький рейсовый автобус доставил нас в Куремяэ.
Выйдя из автобуса почти напротив монастыря, у монастырского кладбища, мы не могли не залюбоваться открывшимся видом: надвратная монастырская башня была слегка подсвечена и выглядела необыкновенно красиво и загадочно; за ней угадывались мощные купола собора и сам монастырь. Было видно по всему, что зима здесь ещё пользовалась вовсю своим монопольным правом украшать снежным кружевом деревья, дома, ограды… – словом, всё, что попадало ей под руку. Любуясь открывшимся видом, мы пошли по направлению к монастырским воротам, где нас поджидало первое «искушение», в которых, как всякий паломник знает, в монастырях нет недостатка. Этим первым искушением оказались две бойкие старушки-паломницы, выпорхнувшие нам навстречу из монастырских ворот и заспешившие по каким-то своим делам. Однако, поравнявшись с нами, они неожиданно проявили к нам интерес, как будто мы попались им кстати. «В монастырь? – спросила одна из них, как будто через монастырские ворота можно было попасть куда-то ещё, кроме монастыря, и, не дожидаясь ответа, властно скомандовала: – Тогда вам надо сначала на источник. Идёмте с нами».
Мы беспрекословно повиновались старушкам и пошли вслед за ними, не получив при этом от них ни малейшего разъяснения, что это за источник, откуда он там и что нас, наконец, ждёт на этом таинственном источнике. По едва угадываемой тропинке, то и дело скользя и утопая в снегу, мы пошли куда-то в сторону от жилья, к лесу, перекладывая с женой на ходу из руки в руку свои дорожные сумки. То ли мы шли всю дорогу молча, то ли разговор по пути к источнику был не таким содержательным – ничего не осталось в памяти, о чём стоило бы рассказать. Наконец, когда мы, ощутив холод в ногах, уже вполне созрели, чтобы, распрощавшись с милыми старушками, повернуть назад, оказалось, что мы пришли на место. Перед нами чернело небольшое дощатое строение непонятного назначения, хотя можно было догадаться, что источник находился именно там, за стенами этого слабенького в архитектурном отношении сооружения. Как бы угадав наше настроение в любой момент повернуть назад, одна из старушек поспешила скомандовать: «Мы, женщины, идём первые, окунаемся, выходим, затем окунаетесь вы, мужчина», – при этом ткнула в мою сторону пальцем. Тут уже нас с женой пронял настоящий озноб. Представьте: в темень, без всякой моральной подготовки лезть куда-то в ледяную воду – к этому мы готовы не были! Наконец, сообразив, что власть этих старушек не может над нами распространяться вечно, мы, овладев собой, заявили напористым спутницам, что последовать их благочестивому примеру пока не готовы и что мы возвращаемся в монастырь. Оценив обстановку и убедившись, что они нас попросту «теряют», старушки прибегли к на редкость действенному средству: они стали нас стыдить, упрекая за наше маловерие… Правда, мы уже в это время бодро шагали в сторону монастыря и до нас доносились только обрывки фраз, но всё же испортить нам настроение им таки удалось! Слегка окоченев, мы наконец добрались до монастыря. Войдя внутрь, мы уже были настроены дать отпор любому, кто нас опять потащит или на источник, или ещё куда бы то ни было. По счастью, никто больше нами не заинтересовался, и мы, немного поплутав по незнакомому месту, смогли наконец устроиться в небольшой гостинице – на «горке» – там, где жила когда-то знаменитая для тех мест княгиня Елизавета Шаховская. Едва определившись с ночлегом в гостинице, мы сразу отправились в Успенский собор, где уже шла служба.
Войдя в храм, мы с женой пережили необыкновенно светлое впечатление от этой главной Пюхтицкой святыни. Ничего на тот момент не понимая в службе первой седмицы Великого поста, мы не могли не отметить необыкновенную атмосферу в храме. В отличие от приходской службы в таком большом городе, как Питер, где, по нашим наблюдениям, молящийся люд вынужден был терпеть во время богослужения бесконечные хождения по храму целых толп народа, явно далёкого от понимания, как вести себя в тот или иной момент, здесь, в обители, во время службы царил идеальный порядок. Так что можно было, не отвлекаясь ни на что, слушать пение сестёр и
Выйдя из храма, жена, сдерживаясь с трудом, выдохнула: «Зачем они делают такие длинные службы?! У меня внутри всё бушует!» – и посмотрела на меня, ища поддержки. Хотя лично у меня внутри такого «бушевания» не было, но я в угоду жене, дабы её успокоить, кивком головы дал понять, что был бы не против, если бы служили немного короче, и мы отправились в свою гостиницу на «горке», чтобы отдохнуть и подкрепиться, потому что, хотя и был день строгого поста, молодые наши организмы вели себя так, как будто ничего об этом не слышали. Нас покормили постной едой, к которой мы присовокупили ещё и привезённый нами из дома винегрет – моей жене в запасливости не откажешь, – и «столбик» нашего настроения неудержимо пополз вверх. Позже мы заметили, что сами сёстры на первой седмице Великого поста вкушали пищу только раз в сутки, после вечерней службы, но нам, паломникам, делали снисхождение, предлагая двух или даже трёхразовое питание.
Остановлюсь немного на той атмосфере, в которую мы окунулись ненадолго в монастырской гостинице. Сразу бросалось в глаза, что старшая гостиничная сестра, послушница Мария – деревенcкая женщина средних лет, – не упускала возможности показать паломникам всем своим видом – а была она крепкого телосложения, – что гостиничное послушание не из лёгких, а потому требовала уважать уж если не её, то её послушание. Кто не догадывался вовремя что-либо спросить у сестры Марии из того, что обязательно нужно было спросить для своего же блага, а поступал по своим мирским «хотениям», того неминуемо настигало обобщающее неуклюжую сущность начинающего паломника монашеское слово-приговор: «искушение!» Но на этот же «приговор» всякий мог нарваться, если спрашивал у сестры Марии то, чего не надо было спрашивать, а исполнять без всяких вопросов. Помню, как влетело от сестры Марии двум на вид интеллигентным девушкам-москвичкам, которые расположились поверх своих заправленных кроватей и о чём-то оживлённо болтали. В считанные минуты от щедрой на правду сестры Марии они узнали, как нужно вести себя в гостях, тем более в монастыре, как следует уважать труд других людей и то, за какие пробелы в воспитании этих девушек-паломниц понесут наказание их родители…
Не скажу, что форма, в которой сестра Мария преподавала уроки христианского воспитания паломникам, была мне по душе, но вместе с тем внутри я не мог не согласиться с тем, что, по сути, она была права, говоря правду о недостатках нашего семейного воспитания. А ведь от этого воспитания в семье, оказывается, напрямую зависят результаты духовных усилий христиан, будь то в миру или в монастыре. Позже я с восторгом неофита прочитал в «Добротолюбии» у аввы Исаии наставления новоначальным инокам о том, как надо вести себя за столом, в пути, по отношению к старшим и младшим своим собратьям, то есть всё то, что должны были воспитать в них родители. Таким образом, авва на первых порах обучения иноческой жизни своих питомцев был им вместо матери, уча их не тонкостям аскетической жизни, что было бы для них преждевременно, а воспитывая в них, словом и личным примером начала «естественных добродетелей». Правда и то, что сам дух наставлений у аввы Исаии был сродни духу воспитания своих чад самой что ни на есть любящей матерью.
До вечера описываемого первого дня пребывания в обители мы были предоставлены самим себе и могли морально подготовиться к вечерней службе. Как мы и надеялись, вечерняя служба, а это было Великое повечерие с чтением Великого канона преподобного Андрея Критского, была значительно короче утренней службы, но самое большое впечатление нас ожидало после упомянутой вечерней службы: это был монашеский постриг.
Постриг начался почти сразу, едва окончилась вечерняя служба. Внешне никаких заметных перемен: всё тот же полумрак, в котором подрагивал живой огонёк в лампадках, да на клиросах всё те же, что и на службе, несколько одиноко горящих светильников. Однако этот полумрак не мог скрыть той еле уловимой перемены, которая воцарилась в храме, едва закончилась вечерняя служба и должен был начаться постриг. Эта перемена касалась настроения сестёр: от сосредоточенно-покаянного на службе до умилительного, с оттенком торжественности, на постриге.
Начало пострига было непредсказуемым: вдруг рядом со мной кто-то взволнованно прошептал: «Ползут!» Будто эхо повторило это слово в разных частях храма, и богомольцы стали вытягивать шеи по направлению ко входу в храм, стараясь рассмотреть всё происходящее. Пострижениц было трое. С распущенными длинными волосами, в белых длинных рубахах до пят, они неспешно, будто нарочно давая всем насладиться этим зрелищем, ползли по направлению к алтарю. Приблизившись к солее, где их поджидал сам митрополит Алексий, они встали и, смиренно склонив головы, как овцы перед стригущим их, приготовились к своему постригу, и он начался. Голос митрополита звучал необыкновенно красиво, и чувствовалось, что сам он испытывает волнение и радость от всего происходящего.