Мои ранние годы. 1874-1904
Шрифт:
Далее я дословно привожу тогдашние мои записи, править которые не берусь.
«Государственная образцовая школа помещалась посреди прямоугольного двора, обнесенного с двух сторон железной решеткой и с двух — забором из рифленого железа футов десяти высотой. Энергичному молодцу ничего не стоило бы перемахнуть через такую ограду, но вооруженные ружьями и револьверами караульные, стоявшие в дозоре по периметру территории с интервалами в пятьдесят ярдов, делали это препятствие почти неодолимым. Живая стена — самая непроницаемая из всех.
Пораскинув мозгами и понаблюдав, кто-то из нас подметил, что, когда караульные на восточной стороне прохаживаются взад-вперед, из поля их зрения временами выпадают несколько футов ограды над будкой-уборной. Возвышавшиеся в центре двора электрические фонари заливали ослепительным светом всю территорию школы, но восточный забор был затенен.
Одиннадцатого декабря я, в сговоре с капитаном Холдейном и лейтенантом Броки, предпринял куцую попытку: довести дело до конца мне не хватило духу. Зайти-то в уборную было просто. А вот вскарабкаться оттуда на забор в пятнадцати ярдах от караульных значило подвергнуть себя смертельной опасности. Охранники сразу приметили бы оседлавшего ограду смельчака, вздумай они только обернуться и посмотреть! И откуда знать, что взбредет им в голову: просто окликнуть или начать палить. Тем не менее я решил, что на следующий день непременно пойду ва-банк, и будь что будет. По мере того как двенадцатое декабря клонилось к закату, мой страх все более перерастал в безрассудство отчаяния. Вечером, после того как двое моих друзей возвратились, не дождавшись подходящего случая, я пересек двор и уединился в будке. Сквозь щель в металлической стенке я наблюдал за караульными. Какое-то время они торчали на месте, как запрещающие столбы. Но вот один повернулся и направился к товарищу, они разговорились. Оба стояли спиной ко мне.
Сейчас или никогда! Я вскочил на стульчак, ухватился за верх ограды и подтянулся. Дважды я малодушно сползал вниз, но на третий раз сделал рывок и закинул ногу на забор. Переваливаясь через него, я зацепился жилетом за какую-то декоративную завитушку и томительное мгновение выпутывался. Напоследок мой взгляд ухватил спины караульных, которые по-прежнему беседовали в пятнадцати ярдах от уборной. Один раскуривал сигарету, и мне до сих пор отчетливо видятся его осветившиеся ладони ковшиком. Я бесшумно спустился в сад и присел в кустах. Свободен! Первый шаг был сделан, назад дороги нет. Оставалось ждать, когда подоспеют мои товарищи. Кусты в саду служили хорошим укрытием, в лунном свете их тень чернотой заливала землю. В нетерпении и тревоге я провел там час. По саду ходили туда-сюда люди, а раз какой-то мужчина приблизился чуть ли не вплотную и посмотрел прямо на меня. Где же другие? Почему не пробуют перелезть?
Вдруг я услышал голос из-за стены:
— Осечка.
Я подполз ближе. За стеной прогуливались два офицера. Они сыпали латинскими словами, хохотали, несли какую-то тарабарщину, в потоке которой я разобрал свое имя. Я осторожно кашлянул. Один продолжал громко тараторить, а другой медленно и четко проговорил:
— Им не выбраться. Караул начеку. Вышла осечка. Ты можешь вернуться?
И тут все страхи разом оставили меня. Вернуться я не мог. Шансы незаметно перелезть через забор равнялись нулю. Да и спасительного стульчака с этой стороны не было. Сама судьба указывала мне путь. А кроме того, я подумал: „Меня, конечно, схватят, но я хоть немного, да развлекусь“ и сказал офицерам:
— Я пойду один.
Теперь у меня был именно тот настрой, с каким и нужно пускаться в авантюры, — почти уверенный в неудаче, я не боялся рисковать. Любой риск казался менее страшным, чем неизбежность. Ворота, выводившие из сада на дорогу, отделялись всего несколькими ярдами от еще одного караульного поста. „Toujours de l’audace!“ [42] — сказал я себе, надвинул на глаза шляпу, вышел на середину сада, прошествовал мимо дома, даже не пригибаясь под окнами, шагнул за ворота и свернул налево. От караульного я был менее чем в пяти ярдах. Многие охранники знали меня в лицо. Понятия не имею, посмотрел он мне вслед или нет, — я не оглянулся. С огромным трудом я удерживался от того, чтобы побежать. Пройдя сотню ярдов и не услышав окрика, я понял, что одолел второе препятствие. Я был сам по себе в Претории.
42
Смелее! (фр.).
Держась середины дороги и что-то напевая, я словно совершал ночную прогулку. Улицы кишели горожанами,
Но страха не было и в помине — он улетучился вместе с надеждой. Составился план. Я найду железную дорогу на Делагоа-Бей. Без карты и компаса придется, невзирая на пикеты, идти вдоль нее. Я взглянул на звезды. Ярко светил Орион. Всего год назад он вывел меня, заблудившегося в пустыне, на берега Нила, к воде. Теперь он поведет меня к свободе. Ни без того, ни без другого я жить не мог.
Пройдя с полмили на юг, я наткнулся на железнодорожные пути — то ли линию на Делагоа-Бей, то ли ветку на Питерсбург. Первая должна была вести на восток. Эта же, насколько я мог судить, уходила на север. А может, она просто вилась между холмами? Я решил идти вдоль путей. Прекрасная была ночь. Прохладный ветерок овевал лицо, восторг распирал грудь. В конце концов я свободен — пусть даже на час, это уже кое-что. Приключение все больше захватывало меня. Без небесного заступничества я спастись не мог. К чему тогда предосторожности? Я бодро шагал по шпалам. Там и сям помигивали патрульные огоньки. На мостах стояли дозорные. Я миновал их всех, делая маленькие d'etours [43] в самых опасных местах и ничего не остерегаясь. Может, именно поэтому побег мой удался.
43
Крюки (фр.).
Идя, я совершенствовал свой план. Пешком мне не одолеть три сотни миль до границы. Надо вспрыгнуть на проходящий поезд и укрыться под лавкой, на крыше, на буферах — где угодно. Мне вспомнился побег из школы Пола Балтитьюда в „Vice Versa“ [44] . Я представил себе, как выныриваю из-под лавки перед каким-нибудь толстяком пассажиром первого класса и подкупом или силой склоняю его к сообщничеству. Какой же поезд выбрать? Ясное дело, ближайший. После двух часов ходьбы впереди замаячили сигнальные фонари станции. Спустившись с полотна, я обогнул платформу и залег под откосом ярдах в двухстах от нее. Я рассудил так: после остановки поезд не сразу возьмет разгон и проедет мимо меня на небольшой скорости. Прошел целый час. Терпение мое стало иссякать. Вдруг я услышал свисток и нарастающий рокот. Вспыхнули желтые головные фонари локомотива. Пять минут поезд стоял на станции, потом шумно запыхтел, выбрасывая пары. Я скрючился под насыпью, мысленно проигрывая свои будущие действия. Надо пропустить локомотив, иначе меня увидят. И мчаться к вагонам.
44
Роман Ф. Энсти (1882).
Поезд тронулся медленно, но скорость набрал быстрее, чем я ожидал. Слепящие огни неслись на меня. Рокот перерос в грохот. Надо мной нависла громадная масса. Силуэт машиниста на фоне пышущей топки, черный профиль машины, клубы пара мелькнули и скрылись. Я выскочил на насыпь, за что-то схватился, сорвался, опять схватился, снова сорвался, вцепился в какую-то ручку, повис, пересчитывая носками ботинок рельсы, и с трудом вытянул себя на буфер пятой от головы поезда платформы. Это оказался товарняк, и платформа была забита кулями, мягкими кулями, покрытыми угольной пылью, — в них ехали обратно на шахту пустые мешки из-под угля. Я вполз повыше и зарылся в эти кули. Через пять минут я исчез под ними. Мне было тепло и удобно. Может, машинист видел, как я бежал к поезду, и на следующей станции поднимет тревогу — а может, и нет. Куда идет поезд? Где его будут разгружать? Действительно ли это направление на Делагоа-Бей? Что делать утром? A-а, пустое. Повезло сегодня — и хорошо. Дальше — по обстоятельствам. Я расположился поспать, и, поверьте, нет колыбельной лучше перестука колес поезда, уносящего беглеца от вражеской столицы со скоростью двадцать миль в час.