Мои ранние годы. 1874-1904
Шрифт:
Провидение и совпадение продолжали удивительным образом сплетать наши с ним судьбы. 28 либо 29 июля 1914 года, в разгар недельного кризиса, предшествовавшего всемирному взрыву, я, возвращаясь после времени запросов [40] , во Дворцовом дворе встретил одного из южноафриканских министров, мистера Де Граафа, способнейшего голландца и давнего моего знакомого.
— Что же все это значит? — спросил он меня. — Что, по-вашему, назревает?
— Война назревает, — отвечал я. — И думаю, что Британия не окажется в стороне. Понимает ли Бота всю критичность ситуации?
40
Время с 14.45 до 15.30 с понедельника по четверг отводится палатой общин для ответов премьер-министра и министров на вопросы членов парламента.
Де Грааф отошел от меня очень озабоченный, я же совершенно выпустил из головы этот разговор, возымевший, однако, последствия.
В тот же вечер Де Грааф телеграфировал
Его подвиги в ходе этой войны, опасности, которым он подвергался, стойкость и мужество, которые он демонстрировал, популярность и авторитет, которыми он пользовался в народе, тот блеск, с которым он осуществил захват немецкой Южной Африки, его суровые вдохновенные речи на заседаниях Имперского военного кабинета в 1917 году, его государственная деятельность и благородство поведения на Парижской мирной конференции 1919 года после победы — все это вошло в историю. Я был военным министром, когда он в последний раз покидал Англию. Он зашел в министерство, чтобы повидаться и попрощаться со мной. Мы долго говорили с ним, обсуждая превратности жизни, те ужасные и великие катаклизмы, через которые мы с ним благополучно прошли. В эти победные дни множество высокопоставленных лиц из самых разных стран посещало меня в министерстве, но только его одного я сам проводил по лестнице и посадил в ожидавший его лимузин. Больше я Боту не видел. Он умер вскоре по возвращении на родину, которой служил в дни мира и войны, в горе и радости, в периоды смуты и благостной тишины, являясь истинным спасителем своего народа.
В надежде, что пространное это отступление не вызовет нареканий читателя, я спешу вернуться на верную тропу хронологии. Сидя на земле вместе с другими такими же мокрыми и несчастными пленниками, среди которых были и смертельно раненные, я клял не только судьбу, но и собственное мое решение. Ведь я легко мог уехать на паровозе! И, судя по тому, как расписывали все происшедшее очевидцы, меня бы встретили с распростертыми объятиями. Я же без всякой нужды ввязался в бесполезное дело, чем навлек на себя несчастье. Попытавшись вернуться к отставшим товарищам, я никому не помог, а лишь отрезал себя от войны, сулившей бесчисленные приключения и неограниченные карьерные перспективы. Я вяло размышлял над тем, какие горькие плоды способна приносить добродетель. Однако, умей я предвидеть будущее, я бы понял, что горестному этому происшествию было суждено заложить основу всей моей жизни в будущем. Я не выбыл из строя и не засиделся в плену. Из плена мне удалось бежать, и этим побегом я завоевал себе известность на родине, что обеспечило мне голоса многих избирателей. К тому же пропорционально моей репутации выросли и мои заработки, в течение многих лет позволявшие мне ни от кого не зависеть и баллотироваться в парламент. А вернись я на локомотиве, возможно, меня бы и вознесли до небес и всячески бы обласкали, но месяц спустя я бы мог пасть при Коленсо, как это случилось с несколькими моими коллегами, находившимися при штабе сэра Редверса Буллера.
Но будущее тогда было от меня скрыто, и я стоял в ряду других пленных перед наскоро возведенной палаткой бурского штаба мрачный и удрученный. И уж совсем я приуныл, когда меня отделили от других пленных офицеров, велев встать поодаль. Я достаточно хорошо усвоил правила и законы войны, чтобы не помнить, что активно участвовавший в боевых действиях штатский, попав в плен в полувоенной форме, даже если сам он не сделал ни единого выстрела, скорее всего, будет немедленно расстрелян по приговору военно-полевого суда. В Мировую войну в любой из армий это решалось в десять минут. Вот почему, стоя тогда в одиночестве под дождем, я терзался смертельной тревогой. Я думал о том, как стану отвечать на короткие резкие вопросы, которые сейчас обратят ко мне, и сумею ли я достойно держаться в случае, если мне объявят, что час мой пробил. Прошло четверть часа, и какое же невероятное облегчение я испытал, когда в результате каких-то совещаний в палатке мне вдруг приказали встать обратно в строй вместе с остальными! А еще через несколько минут вышедший из палатки бурский корнет, к пущей моей радости, объявил:
— Мы не можем отпустить тебя, старина, хоть ты и корреспондент. Не каждый день к нам в плен попадают сыновья лордов!
В общем, паниковать, получается, было нечего. По отношению к представителям белой расы буры оказались гуманнейшими из людей. Другое дело кафры, но, на взгляд бура, убийство белого, даже на войне, — событие ужасное и прискорбнейшее. Буры были самыми
Короче говоря, было решено, что мы пройдем под конвоем шестьдесят миль до конечно-выгрузочного пункта буров в Эландслаагте, чтобы оттуда проследовать в Преторию в качестве военнопленных.
Глава 20
В заточении
Военнопленный! Это самый привилегированный из арестантов, и все же положение его печально: находиться во власти врага, когда жизнь твоя зависит от его милости, а твой хлеб — от его чувства сострадания, повиноваться его приказам, делать то, что он велит, оставаться где положено, всячески угождать ему и, не теряя выдержки, ждать, ждать долго и терпеливо. А между тем идет война, рядом творится история, открываются широкие просторы для действия, для приключений, но не для тебя. И немыслимо долго тянутся дни. Часы ползут, как парализованные сороконожки. Ничто не радует, не развлекает. Читать трудно, писать невозможно. Жизнь превращается в сплошную томительную скуку — с рассвета до тяжкого, как обухом по голове, сна.
Более того, отвратительна сама атмосфера тюрьмы, даже самой лучшей и прекрасно организованной. Товарищи по заключению ссорятся из-за всякой ерунды и на дух друг друга не переносят. Если ты узник-новичок, то чувствуешь постоянное унижение от необходимости пребывать в замкнутом пространстве, за заборами и колючей проволокой, под охраной вооруженных людей, в тенетах бесконечных правил и ограничений. Каждая минута заточения была мне стократ ненавистнее любого другого периода всей моей жизни. К счастью, плен мой продлился недолго. Меньше месяца прошло с тех пор, как я попал к бурам в Натале, и я опять уже был на воле, среди просторов Южной Африки, свободный, хоть и преследуемый. Возвращаясь памятью к тем дням, я преисполняюсь острейшей жалостью ко всем арестантам и пленникам. То, что должен испытывать любой человек, особенно человек образованный, вынужденный провести годы в современном застенке, непостижимо уму. Каждый день в точности как предыдущий с беспросветным ощущением никчемности прошлой жизни и жутким предчувствием нескончаемой череды дней, которые суждено провести в рабской зависимости. Вот почему впоследствии, будучи министром внутренних дел и имея в своем ведении все тюрьмы Англии, я старался, в рамках общей пенитенциарной стратегии, вносить хотя бы некоторое разнообразие в жизнь заключенных, доставлять им какие-то удовольствия: снабжать образованных книгами, периодически устраивать для остальных всякого рода развлечения, чтобы было им чего ждать и что вспоминать потом, — словом, облегчать в разумных пределах их тяжелую участь, хоть ими и заслуженную, но очень трудно выносимую. При всем своем отвращении к законному истязанию и даже умерщвлению одного человека другим, я, беря на себя порой ответственность за высшую меру, утешал себя мыслью, что смертная казнь — наказание куда более милосердное, нежели пожизненное заключение.
Узники легко поддаются меланхолии и самым мрачным настроениям. Конечно, когда тебя держат впроголодь, в кандалах, в темнице, ты в этих настроениях сам и варишься. Но если ты молод, сыт, энергичен, не очень тщательно охраняем и имеешь возможность переговариваться и договариваться с другими узниками, настроения твои придают тебе решимости и подталкивают к действию.
Путешествие наше, пешее и поездом, с линии фронта к месту заключения в Претории заняло у нас три дня. Мы обошли осаждаемый бурами Ледисмит, слыша залпы пушек, наших и вражеских, и добрались до станции Эландслаагте. Здесь наша маленькая компания — я, капитан Холдейн и молоденький лейтенант-дублинец по фамилии Франкленд [41] — и примерно пятьдесят солдат были посажены в поезд, который медленно пополз, преодолевая одну сотню миль за другой, в самое сердце вражеской территории. На одной из первых станций к нам подсадили захваченного в тот день патрульного из Имперской легкой кавалерии. Этот солдат, которого звали Броки, был южноафриканским колонистом. Бурам он представился офицером. Поскольку он говорил по-голландски и по-кафрски и хорошо знал местность, мы решили, что это как раз тот человек, который нам нужен, и разоблачать его не стали. В Преторию все мы прибыли 18 ноября 1899 года. Рядовых поместили в загон на ипподроме, нас же, четырех офицеров, — в Государственной образцовой школе. Во время путешествия мы положили любой ценой вырваться на свободу и при каждом удобном случае принимались тихонько обсуждать между собой планы побега. Примечательно, что сбежать из Образцовой школы в разное время и при разных обстоятельствах сумели трое из нас четверых, и, за одним исключением, мы были единственными, кому когда-либо это удалось.
41
Молодой человек редкостного обаяния и способностей. Уже будучи полковником, погиб на Галлиполийском побережье 25 апреля 1915 г. (Прим. автора).
В Образцовой школе вместе с нами оказались и другие офицеры, плененные в первых сражениях, в основном при Николсонс-Нек. Нас, вновь прибывших, поселили в одной спальне, которую мы тут же и начали обследовать со всем возможным тщанием. Одержимые мыслью о побеге, мы с утра до ночи ломали голову над тем, как бы нам его совершить. Очень скоро мы обнаружили слабые места в системе нашей охраны. Никто не мешал нам перемещаться по территории школы, большую часть дня и ночи за нами почти не следили, и мы были вольны заниматься нашими изысканиями беспрепятственно и непрестанно. Не прошло и недели, как наш изначальный порыв к свободе принял форму дерзкого замысла.