Мои вечера
Шрифт:
— Спустите штаники, — попросил он. — Сдвинув очки на самый кончик носа, посмотрел и сказал: — Лишнего сифилиса у меня для вас, молодой человек, нет. Купите зелёнку и смажьте этот прыщик.
Здесь же в Петровском, в местной крохотной газете, напечатал я то ли в конце 36-го, то ли в начале 37 года свой самый первый рассказ «Всё по-новому». Как это ни странно… юмористический. Рассказ о том как 90-летний дед по фамилии Бесштанный решил прыгнуть с парашютной вышки, а прыгнув — переменить фамилию, — барская выдумка, оскорблявшая его род. Студентками у меня были деревенские девушки, лет 18–19, страшно смущавшие молодого учителя своими смеющимися глазами. Но,
Но в памяти остались от Петровского и тягостные воспоминания 1936–1937 годов. Каждое утро, приходя в училище, узнавал, что ночью арестовали то директора, то завуча, то учителя. Почему-то ощущения страха не было, вроде бы всё это тебя не могло коснуться, хотя позже я узнал, что очень могло бы.
Дело в том, что в меня влюбилась учительница младшего класса высокая огневая Мария. А у неё был жених — кругленький, болтливый, как позже мне стало известно, секретный сотрудник НКВД. Когда я уехал из Петровского в Ростов, то через год-другой появился здесь и жених, ставший мужем, любитель шуток и присказок:
Будет тебе белка, будет и свисток. Чёрт Дарвин, Дарвин, Чаплин и т. п.Уже прощаясь, он мне шепнул в коридоре:
— Ну, счастье твое, что ты от Марии отвернулся, а то был бы сейчас далеко.
Собственно, я прожил несколько жизней: заводскую, студенческую, учительскую, военную, писательскую… О многих сторонах этих жизней времени моего написал в своих книгах, и нет резона повторяться. Но кое-какие подробности, детали, грани, так сказать, бытия я попытаюсь восстановить в этих воспоминаниях. Причём буду это делать не хронологически, а, если можно так определить, тематически: «Мои коллеги», «Интересные встречи», «О рецензентах» и т. д. Начну с запомнившихся литературных встреч, образов писателей.
Представьте себе: раннее зимнее утро Ростова. По плохо освещённому Будённовскому проспекту бредёт одинокая, немного пошатывающаяся фигура плотного, невысокого роста человека. Вот он подходит к пожилой сторожихе у магазина. Она сидит в тулупе на ящике.
— Можно, мама, рядом с тобой присесть?
— Садись, сынок.
Сел. Пригорюнился. Долго молчал.
— Я, мама, полковник в отставке. И всё-то у меня есть. И деньги, и жена, и дети, и любовница. А на сердце — тоска. Разреши, я поцелую твою руку. Моя-то мама в войну погибла.
Он поцеловал натруженную руку и, пошатываясь, пошёл дальше, а женщину, уже когда почти скрылась фигура, вдруг осенило: «Да это же Шолохов!»
Писать мне о Шолохове трудно. Его роман «Тихий Дон» я люблю, а его самого как человека мало уважаю и всегда старался избегать встреч, чтобы окончательно не разрушить образ автора.
Вот звонит он мне по телефону: «Боря, зайди ко мне в гостиницу, я в Ростове — приехал покупать себе книжный шкаф. Секретаря-то у меня нет. Я сам охотник, сам и собака». Останавливался Мих. Ал. обычно в гостинице «Деловой двор» в одном и том же номере. Я
К нему в номер набивалось полным-полно литературной шушеры. Он часами цедил шампанское, заедая его папиросами «Казбек». При встрече со мной подходил, обнимал, целовал, но радости это не приносило, потому что не было уверенности, что он хорошо помнит, с кем целуется. Да и шокировала меня его матерщина, натуралистические рассказы о яйцах коня, отливающих радугой, о шишке на х… или что-либо в этом роде.
Однажды в моё отсутствие в этом номере кто-то (кажется, писатель Бахарев) начал поносить меня: «Лезет в литературные начальники» (хотя подобные желания мне были чужды). Шолохов решительно заступился: «Вы его не трогайте. Я его люблю. Как педагог он стоит всех нас вместе взятых. Я жду от него новых книг!»
Очень шокировала меня история со статьёй поэта Шемшелевича.
В 1955 году предстояло отметить пятидесятилетие Шолохова. Я, как редактор альманаха «Дон», заказал статью о нём Шемшелевичу. Статья получилась очень хорошей. Но в гостиницу к Мих. Ал. пришёл К. И. Прийма, сказал, что «Шемшелевич не фигура», что он, Прийма, будет писать. И Шолохов позвонил в обком партии первому секретарю Киселёву и попросил, чтобы Шемшелевича не печатали.
А тут ещё в одной из донских станиц мне рассказали такую историю. Остановился Мих. Ал. вместе с женой Марией Петровной на ночёвку в этой станице (путь держали на Ростов). Пионерчики разведали об этом и послали к Шолохову делегацию с просьбой, чтобы он завтра утром перед отъездом пришёл к ним на пионерский костёр на 5 минут. К пионерам вышла Мария Петровна, выслушала их, сказала: «Сейчас спрошу» — и исчезла в доме. Через минуту возвратилась:
— Будет он у вас завтра в девять утра.
Можно себе представить, как дети готовились к этой встрече: стирали белые блузки, разглаживали галстуки. Утром ждут. В 9 нет, в 9.30 нет, в 10 нет. Идут к дому, где останавливался Шолохов, а хозяйка говорит:
— Он давно уехал.
Писатель Бахарев как-то показал мне фотографию: молодой Шолохов (ему тогда было года 32) сидит в сумерках на высоком деревянном пороге своего дома. Рядом с ним какой-то приблизительно его возраста человек с орденом боевого Красного Знамени на груди. Бахарев рассказал:
— Этот человек с орденом пришел к Михаилу Александровичу в 37 году: «Мне поручили убить вас, чтобы потом приписать это убийство врагам народа, а я это сделать не могу…»
Они тогда решили: подосланный пойдёт в Москву пешком и там всё расскажет. Приедет туда поездом и Шолохов.
Он тоже приехал, пошёл к Сталину, рассказал о том, что случилось, и добавил:
— Арестовали моего друга, секретаря Вёшенского РК партии… А мы единомышленники. Значит, арестовывайте и меня.
Сталин приказал Ежову доставить немедля в кабинет арестованного. Тот (поседевший, беззубый), увидя Шолохова, повалился на колени:
— Миша, прости! Меня били, и я наговорил, будто ты возглавляешь на Дону контрреволюционную организацию.
Из кабинета Сталина секретарь поехал в санаторий. А человек с орденом Красного Знамени где-то затерялся во времени и пространствах.
Как-то в кругу донских писателей Шолохов рассказывал: как их (его, А. Фадеева, А. Толстого) начальник политуправления армии Щербаков на фронт отправлял:
«Первым пришли к нему в кабинет Саша Фадеев и я. У Щербакова большой стол, мы сели в глубокие кресла впереди стола. Саша Фадеев, подперев рукой щёку, хмельно бормотал: „Маму надо любить… маму надо любить…“.