Мои воспоминания

Толстой Илья Львович

Должен сказать, что к концу жизни отец стал значительно мягче. Он был нежен с моим младшим братом Ванечкой и был нежен с дочерьми, особенно с покойной сестрой моей Машей. Она как-то умела подойти к нему просто, как к любимому старику-отцу, она, бывало, ласкала и гладила его руку, и он принимал ее ласки так же просто и отвечал на них.

Но с нами, сыновьями, почему-то это не выходило так. Взаимная любовь подразумевалась, но не выказывалась. Бывало, в детстве ушибешься -- не плачь, ноги озябли -- слезай, беги за экипажем, живот болит -- вот тебе квасу с солью -- пройдет, -- никогда

не пожалеет,

59

не поласкает. Если нужно сочувствие, нужно "пореветь"-- бежишь к мама. Она и компрессик положит и приласкает и утешит.

Позднее, когда отец становился стар и немощен, как иногда хотелось мне его приголубить, пригреть, как, бывало, делала сестра Маша, --но нет -- я чувствовал, что это не выйдет естественно, и боялся.

Выше я упоминал о барстве и гордости отца. Боюсь быть неправильно понятым и хочу объяснить, что я под этим подразумеваю.

Под словом "барство" я разумею известную утонченность манер, внешнюю опрятность и в особенности тонкое понимание чувства чести.

Слово "барин" понемногу уходит в область истории. Его заменило слово "интеллигент", но во времена молодости моего отца и даже моей юности это слово выражало вполне определенное понятие и имело хорошее значение. Это было то, что так метко выражается пословицей: "Попа и в рогоже узнаешь".

Бывало, лакей Сергей Петрович идет докладывать отцу:

– - Лев Николаевич, вас внизу кто-то спрашивает.

– - Кто такое?

– - "Барин какой-то", или: "мужчина", или: "человек какой-то".

Сергей Петрович различал понятия "барин", "мужчина", "человек" по внешнему виду, я же употребил слово "барин" в приложении к отцу, понимая его в полном его объеме.

И гордость отца была тоже чисто барская -- благородная. Много пришлось ему от этой гордости страдать. И в молодости, когда у него не хватало денег проигрывать в карты и равняться в кутежах с богачами аристократами, и когда он пробивал себе литературную карьеру и вызывал на дуэль Тургенева², и когда жандармы производили обыск в Ясной Поляне³ и он, оскорбленный, чуть не уехал навсегда за границу, и когда в Москве генерал-губернатор князь Долгорукий прислал к нему своего адъютанта, требуя от него сведений о живущем в его доме сектанте Сютаеве, и когда ненавистники его упрекали в том, что он, проповедуя опростение, сам продолжает жить в роскоши в Ясной Поляне, и когда правительство и церковь осыпали его клеветамии называли

60

безбожником... много, много мучила его гордость, много заставила она его пережить и передумать, и, может быть, эта же благородная гордость духовная немало поспособствовала тому, что из него вырос тот человек, каким он стал во второй половине своей жизни.

Я же описываю отца таким, каким он был сорока пяти лет, и вполне понятно, что тогда он не был таким, каким его теперь знает мир.

Я помню отца до того, как он начал писать "Анну Каренину", приблизительно таким, каким его написал

Крамской⁴. В то время у него была недлинная борода, темные, немного вьющиеся к концам волосы и быстрые, очень уверенные движения. Он был очень силен и довольно ловок. С детства он приучал нас к гимнастике, учил плавать, кататься на коньках и ездить верхом. И здесь часто проявлялась та же его суровость. "Не могу" или "устал" для него не существовало.

– - Плыви, -- и он отталкивал меня в глубокое место реки, конечно, следил, чтобы я не утонул, но не помогал и подбадривающе хвалил, если я, наполовину захлебнувшись, с вытаращенными от страха глазами, доплывал до берега.

Или, бывало, едем верхом. Отец переводит лошадь па крупную рысь. Я стараюсь за ним поспеть, Чувствую, что теряю равновесие, С каждым толчком рыси сбиваюсь все больше и больше. Чувствую, что пропал. Надо лететь. Еще несколько бесполезных судорожных движений -- и я на земле.

Отец останавливается.

– - Не ушибся?

– - Нет, -- стараюсь отвечать твердым голосом.

– - Садись опять.

И опять той же крупной рысью он едет дальше, как будто ничего и не произошло.

– ---------------

Наше религиозное воспитание ничем не отличалось от обыкновенного религиозного воспитания детей того времени.

Ни папа, ни мама в церковную религию особенно не верили, но и не отрицали ее, ездили в церковь и молились

61

потому, что все так делали, и потому, что все учат детей религиозности, учили ей и нас.

Столпом православия в Ясной Поляне была тетушка Татьяна Александровна, во времена моего раннего детства уже дряхлая старушка, бывшая воспитательница отца.

У нее в углу у окна стояли огромные старинные, почерневшие иконы, перед которыми всегда горела лампадка, и мы приходили в ее комнату с чувством мистического страха и уважения.

Когда она умерла, нас водили к ней "прощаться". Ее гроб стоял углом перед этими иконами, и чувство мистического страха еще усилилось.

Вслед за Татьяной Александровной в этой комнате жила другая тетушка, Пелагея Ильинична, тоже богомольная, и тоже горела у нее лампадка, и она тоже умерла там и лежала в гробу.

Позднее в этой комнате жили горничные, но чувство жуткости, связанное с этой комнатой, осталось у меня навсегда. Думая об этой комнате, я и сейчас представляю себе эти страшные иконы, покойниц и слышу удушливый запах ладана.

По вечерам мама заставляла нас молиться и поминать всех нам близких людей, "папа, мама, братьев, сестер и всех православных христиан", и накануне праздников приезжали к нам священники и служили всенощную. Во время масленицы ели блины, а потом подавались капуста, жаренные на пахучем постном масле картошки, и чай и кофе пили с миндальным молоком.

На страстной красили яйца и ночью, под светло Христово воскресение ездили в церковь.

Это бывало очень торжественно и весело. Большей частью пасха приходилась вовремя весенней распутицы.