Мои воспоминания
Шрифт:
что, быть может, единственное мое доброе качество -- это чувствительность. Этому качеству я обязан счастливейшими минутами моей жизни. Во всяком случае, это последнее письмо, в котором я позволяю себе выразить столь напыщенные чувства. Напыщенные для равнодушных, но вы сумеете их оценить.
Прощайте, дорогая тетенька, надеюсь через несколько дней снова увидеть Николеньку, тогда напишу вам"1.
Ровно через десять лет после этого письма отец женился,
Не было только большого дома с бабушкиной комнатой и брата Николеньки с грязными руками, который умер за два года до этого, в 1860 году.
В своей семейной жизни отец видел повторение жизни своих родителей, и в нас, детях, он хотел искать повторения себя и своих братьев.
Так началось наше воспитание, и так оно продолжалось до середины семидесятых годов.
Мы росли настоящими "господами", гордые своим барством и отчуждаемые от всего внешнего мира.
Все, что не мы, было ниже нас и поэтому недостойно подражания.
Я начал интересоваться деревенскими ребятами только тогда, когда стал узнавать от них некоторые веши, которые я раньше не знал и которые мне было запрещено знать.
Мне было тогда около десяти лет. Мы ходили на деревню кататься с гор на скамейках и завели было дружбу с крестьянскими мальчиками, но папа скоро заметил наше увлечение и остановил его.
Так мы росли, окруженные со всех сторон каменной стеной англичанок, гувернеров и учителей, и в этой обстановке родителям было легко следить за каждым нашим шагом и направлять нашу жизнь по-своему, тем более что сами они совершенно одинаково относились к нашему воспитанию и ни в чем еще не расходились.
Кроме некоторых уроков, которые папа взял на себя, он обращал особенное внимание на наше физическое развитие, на гимнастику и на всякие упражнения, развивающие смелость и самодеятельность.
Одно время он каждый день собирал нас в аллею, где была устроена гимнастика, и мы все, по очереди,
204
должны были проделывать всякие трудные упражнения на параллелях, трапеции и кольцах.
Самое трудное -- это был прием на трапеции с пролезанием через спину, который назывался "Михаил Иванович".
Его могли делать папа и m-r Rey, для нас, мальчиков, он был труден, и мы долго добивались, пока он нам не удался; сначала Сереже, а потом с грехом пополам и мне.
Когда собирались идти гулять или ехать верхом, папа никогда не ждал тех, которые почему-либо опаздывали, а когда я отставал и плакал, он передразнивал меня: "Меня не подождали", а я ревел еще больше, злился-- и все-таки догонял.
Слово "неженка" было у нас насмешкой, и не было ничего обиднее, чем когда папа называл кого-нибудь из нас "неженкой".
Я помню, как бабушка Пелагея Ильинична один раз поправляла лампу и
Папа почти никогда не заставлял нас что-нибудь делать, а выходило всегда так, что мы как будто по своему собственному желанию и почину делали все так, как он этого хотел.
Мама часто бранила нас и наказывала, а он, когда ему нужно было заставить нас что-нибудь сделать, только пристально взглядывал в глаза, и его взгляд был понятен и действовал сильнее всякого приказания.
Вот разница между воспитанием отца и матери: бывало, понадобится на что-нибудь двугривенный. Если идти к мама, она начнет подробно расспрашивать, на что нужны деньги, наговорит кучу упреков и иногда
205
откажет Если пойти к папа, он ничего не спросит, только посмотрит б глаза и скажет: "Возьми на столе".
И, как бы ни был нужен этот двугривенный, я никогда не ходил за ним к отцу, а всегда предпочитал выпрашивать его у матери.
Громадная сила отца как воспитателя заключалась в том, что от него, как от своей совести, прятаться было нельзя.
Он все знал, и обманывать его было то же самое, что обманывать себя. Это было и тяжело и невыгодно.
Особенно ярко отразилось на мне влияние отца в вопросе о женитьбе и в отношении моем к женщинам до брака.
Иногда какая-нибудь мелочь, какое-нибудь случайное слово, сказанное человеку кстати, оставляет глубокий след и потом влияет на всю его жизнь.
Так было и со мной.
Как-то утром бегу я вниз по длинной прямой лестнице ясенского дома, перескакивая сразу по две ступеньки, и, по всегдашней привычке, последние несколько ступеней спрыгиваю смелым и ловким гимнастическим прыжком.
Мне было лет шестнадцать, я был силен, и прыжок вышел действительно красив.
В это время навстречу мне шел отец: увидав мой стремительный размах, он остановился перед лестницей и расставил руки, чтобы поддержать меня, если я не удержусь на ногах и упаду.
Я ловко присел на обе ноги, поднялся перед ним и поздоровался.
– - Экий ты молодец, -- сказал он, улыбаясь и, очевидно, любуясь моей юношеской энергией, -- в деревне такого молодца давно бы женили, а ты вот не знаешь, куда силы девать.