Мои воспоминания
Шрифт:
Я ничего не ответил, но эти слова произвели на меня впечатление громадное.
Меня поразил не упрек отца в бездеятельности, а для меня было ново то, что я действительно дорос до того, что меня "женить пора".
Я знал, что отец очень ревниво относился к целомудрию молодых людей, знал, как он ценил в этом отношении чистоту, и поэтому ранняя женитьба показалась мне
206
наилучшим решением этого трудного вопроса, мучающего всякого думающего мальчика в пору его возмужалости.
Я не могу предполагать,
Я понял не только их прямой смысл, но и все то, что было в них не досказано и что вместе с тем было так значительно.
– ---------------
Через два-три года после этого, когда мне было уже восемнадцать лет и мы жили в Москве, я увлекся знакомой барышней, Софьей Николаевной Философовой, и почти каждую субботу ходил в гости к ее родителям.
Отец видел это и молчал.
Как-то раз он собрался идти гулять, и я попросил позволения пойти вместе с ним.
Так как в Москве я гулял с ним очень редко, он понял, что я хочу с ним говорить о чем-нибудь серьезно, и, пройдя немного молча и, очевидно, чувствуя, что я робею и не решаюсь заговорить первый, он как бы невзначай спросил меня:
– - Что это ты часто ходишь к Философовым?
Я ответил, что мне очень нравится старшая дочь.
– - Что же ты, жениться хочешь?
– - Да.
– - А хорошая она? Ну, смотри, не ошибись -- и ее не обмани, -- сказал он как-то особенно мягко и задумчиво.
Я сейчас же отстал от отца и, счастливый, побежал по Арбату домой.
Мне было приятно, что я сказал ему правду, и его теплое, осторожное отношение укрепило мое чувство к отцу, которому я был бесконечно благодарен за его сердечность, и к ней, которую я с этого момента полюбил еще больше и еще тверже решил не обмануть.
Деликатность отца в отношении с нами доходила до застенчивости.
Были вопросы, которые он не решался затрагивать, боясь этим сделать больно.
207
Я не забуду того, как один раз в Москве он сидел и писал в моей комнате за моим столом, а я невзначай забежал туда для того, чтобы переодеться.
Моя кровать стояла за ширмами, и оттуда я не мог видеть отца.
Услыхав мои шаги, он, не оборачиваясь, спросил:
– - Илья, это ты?
– - Я.
– - Ты один? Затвори дверь. Теперь нас никто не услышит, и мы не видим друг друга, так что нам не будет стыдно. Скажи мне, ты когда-нибудь имел дело с женщинами?
Когда я ему сказал, что нет, я вдруг услыхал, как он начал всхлипывать и рыдать, как маленький ребенок.
Я тоже разревелся, и мы оба долго плакали хорошими слезами, разделенные ширмами, и нам не было стыдно и было так хорошо, что я эту минуту считаю одной из самых счастливых во всей моей жизни.
Никакие доводы, никакие рассуждения не могли бы дать мне того, что я пережил тогда.
Такие слезы шестидесятилетнего отца не забываются даже в минуты самых сильных искушений.
– ---------------
От этого времени у меня сохранились некоторые его письма.
Первое письмо написано из Ясной в начале октября 1884 года, когда я с братьями Сережей и Левой жили втроем в Москве.
"Илья Львович, здравствуйте. Собака препротивная, но так как твое счастье жизни сосредоточено в ней, то ее оставят. Свойства ее таковы: вальдшнепов она не чует, а выстрел чует, и как только услышит, то бежит домой стремглав, Это сообщил мне Давыдов, ходивший с ней. Сапоги, мама говорит, надо починить, а новые к весне. Как ты поживаешь? О твоем времяпрепровождении, помимо гимназии, я не имею никакого представления,
208
А желал бы иметь. У тебя ведь неожиданные и необитаемые Толстые с театрами и Головины с музыкой появляются. Вчера я поехал на почту н вижу, бегут девчонки на гору у деревни. Куда вы? Пожар. Я выехал на гору -- горит у Бибикова. Я поехал -- горит рига, амбар, хлеб и сто пятьдесят ящиков с яблоками. Подожгли. Зрелище было, странно сказать, более комическое, чем жалкое. Мужики ломают, хлопочут, но, очевидно, видят это с удовольствием. Начальство, в том числе Федоров-урядник, старшина с брюхом -- командуют. Какие-то необитаемые помещики, в том числе Хомяков, сочувствуют. Два попа сочувствуют. Алешка Дьячок и его брат с необыкновенными кудрями, только что вернувшийся из хора Славянского -- сочувствуют. А яблоки пекутся, и мужики, очевидно, одобряют. Напиши же мне так, чтобы я понял немножко твое душевное состояние. (Я уверен, что ты бы подружился с Алешкиным братом от Славянского. Очень волосы хороши -- как копна. Папильотки действуют.)"2
Второе (открытка) написано отцом из Ясной осенью 1886 года, когда он тяжело болел ногой, а мы, старшие сыновья, жили в Москве с Николаем Николаевичем Ге (сыном).
"Вам пишут каждый день, и все знаете обо мне. Пишу сам "для прочности". Общее состояние хорошо. Если на что жаловаться, то на сон, вследствие чего голова не свежа и не могу работать. Лежу и слушаю женский разговор и так погружен в женский лик, что уже сам начинаю говорить: "Я спала". А на душе мне хорошо, немного иногда тревожно о ком-нибудь из вас, о душевном вашем состоянии, но не позволяю этого себе и жду и радуюсь на течение жизни. Вы только поменьше предпринимайте, а живите только бы без дурного, и выйдет прекрасно. Целую вас и Колечку"3.
К тому же времени относится следующее письмо:
"Написал тебе сейчас, милый друг Илья, письмо, правдивое по моему чувству, но, боюсь, несправедливое, и не послал. Я говорил там неприятности, но я не имею на это права. Я не знаю тебя, как хотел бы и как нужно мне тебя знать. И в этом виноват я. И хочу это поправить. Многое я знаю в тебе, что мне не нравится, но не знаю всего. Насчет поездки твоей думаю, что в вашем положении учащихся -- не в одной гимназии, но в
209