Мои знакомые

Буртынский Александр Семёнович

— Все верно, лейтенант, — сказал он, улыбнувшись, Еремину. — Но баня будет, а сейчас, как приведут себя в порядок, построй всех у крыльца для зачтения приказа.

Это был командир полка Вовченко, который много лет спустя подарит Еремину Юрию, инженеру оборонной промышленности, свою книгу о танкистах с трогательной и суровой надписью:

«Сыну моего фронтового друга, павшего смертью героя в великой битве под Сталинградом. Светлая память и горечь утраты всегда в нашем сердце».

А пока зачитали приказ. Михаилу

Еремину сразу дали танковую роту. Так началась его служба. Рейды по тылам врага, беспрерывные бои под Москвой, сжимаемой в кольцо фашистскими войсками. Рота — пятнадцать танков, командир, как всегда, в головном, с ним экипаж четыре человека, а бывало, и не больше двух — война людей не жалела. Орудийным взял к себе шумливого знакомца старшину Новикова, который оказался храбрым бойцом, хотя и с прежней тягой к щегольству: командирская фуражечка вместо шлема, планшетка через плечо. Механиком был Силин — бессменный водитель, как он сам себя называл: пуля его не брала. Заряжающим — Завгородний, вчерашний колхозник. Еремин в шутку всех звал пахарями, хотя первые двое — заводские парни.

— Все равно — все пашем. Не попашешь — не поешь. На нашем счету уже девяносто машин — на хлеб заработали.

Они действительно работали на совесть. Войдут в азарт — море по колено, а так — чересчур даже спокойные, степенные и все примерно одного возраста — до двадцати двух, не больше. Но и учил он их в каждую свободную минуту — тактике, матчасти — семь потов сгонял. Машина, втолковывал, уход любит, она, ребята, с понятием, в долгу не останется. Ничто не ускользало от его зоркого глаза, не зря называли его с легкой руки Майстренко — батько чекист. Побаивались — вспыльчив был, но любили — за ворчливую отходчивость, чувство юмора, а главное, за умную отвагу. Каждый бой прорабатывал детально, вместе с комвзводами изучал местность, ставя каждому конкретную задачу. И маневром владел. Можно было позавидовать выдержке, с какой он в засаде пропускал немецких танкистов-разведчиков и, подпустив основные силы врага ближе некуда, внезапно вырывался вперед, громя крестатые машины.

Ему бы после успешного боя порадоваться, передохнуть, а он с пылу с жару за разбор:

— Ну что, геройский наш механик-водитель… Значит, танк запускаете, а у вас аккумулятор сел. А вчера фрикцион шайбой заклинило… У него в машине блуждающие шайбы. А кто в ответе?

— Случай же, товарищ…

— Дважды было — закономерность! Повторится — пеняй на себя. Я уж научу, если немец не упредит. В общем, всем все ясно? Старайтесь.

Старались. Привыкали к порядку, самостоятельности. А все же с таким командиром на душе спокойней.

Однажды комполка вместе с комбатом Гуменюком, другом Еремина, заглянув в землянку экипажа, удивился:

— Надо же, — сказал восхищенно, обернувшись к Еремину, — за час до атаки спят, как младенцы.

— Мы за батькой, как за каменной спиной, — отозвался дежуривший Завгородний.

— На спину надейся, а сам не плошай, — уточнил Еремин. — Не то угодишь к немцу в лапы.

— Типун вам на язык, товарищ

командир…

— Это что за фамильярность? — встопорщил черные усы Гуменюк.

— Виноват, — тотчас парировал дежурный. — Только она, фамильярность, войне не помеха. Если есть дисциплина.

— Ну-ну, поглядим…

Поглядеть было на что.

В эту ноябрьскую ночь рота выкурила немцев из деревни Стрельно, предварительно вскрыв огневые противника и разом ударив по вспышкам. А орешек был крепкий — доты, дзоты, зенитки на прямой наводке; их внезапно обошли с фланга и смели начисто.

Не успели смыть с лица копоть, как в ларингофоне прозвучал знакомый голос Гуменюка:

— Миша, выручай! Знаю, устали… А упустить нельзя.

Оказалось, немцы отступили от Клина, нужно выйти им в тыл, на Волоколамку, отрезать…

— Все понял. Постараюсь…

— Всех не тащи, важна быстрота и натиск. С собой возьми хоть Ляшенко.

Он и без совета взял бы лейтенанта Ляшенко, прямо-таки фатально спокойного, улыбчивого парня, с которым воевали с первого дня. И понимали друг друга с полуслова, а когда отказывала связь, Ляшенко угадывал маневр Еремина.

Скрытный марш-бросок через обугленные перелески, сожженные села, по вязким буеракам…

Заранее выбрали позицию в роще, у самой дороги, отступать некуда, громить, стало быть, наверняка. Мотоколонна была сборной: танки, пушки, бронетранспортеры. Мостик взорвали в последнюю минуту и, когда, набежав, уплотнилась колонна, ударили по первому танку и по последнему, а потом ринулись в середку и пошли крошить налево и направо. Били в упор, как говорится, с открытым забралом — ты его или он тебя, чьи нервы тверже. Тверже оказались у ереминцев. Ушли почти без потерь. А он уже на ходу планировал новую схватку, очередную, из тех, что изматывала, обескровливала врага. Сила на силу — только так.

Об этих его рейдах я читал в наградном листе, представлявшем Михаила Васильевича Еремина к высшей награде — ордену Ленина, слышал от ныне живого его сподвижника, уральца Вадима Андреевича Водяного, от сына, Юрия, который, будучи уже вдвое старше погибшего отца, свято бережет реликвии войны и всегда говорит об отце со святым уважением подростка.

Без отца вырос в серьезного инженера, но порой кажется, что сама память о герое его воспитала таким. О своих фронтовых делах Михаил Васильевич домой писал весьма общо, дабы не тревожить жену. С трепетом раскладываю стопку пожелтевших писем, четкий почерк, почти на каждом дата. Вот одно из них:

«Дорогая Тася, прошу тебя (приказываю!) быть спокойной. Обо мне не волнуйся, я чувствую себя хорошо. Никак не дождусь приказа идти в бой, надо бить врага до полного его уничтожения, не жалея сил, иного выхода нет. А ты воспитывай Юру и Олю достойными патриотами Родины. Будь тверда духом, наше дело правое, мы победим, не сомневайся… Привет моим сестрам, люби их, как я, а они тебя лишний раз поцелуют за меня. Сейчас, как никогда, мы должны быть дружны и помогать друг другу…»