Молчание Дневной Красавицы

Клодель Филипп

Вначале мы не разговаривали. Молча смотрели друг на друга, а потом снова переводили взгляд на тело маленькой учительницы. Смерть не украла ее красоту, во всяком случае пока. Лизия, можно сказать, еще жила среди нас, с почти живым лицом, только очень бледным, и руки у нее были еще теплыми, когда я положил на них свою. Меня это смутило, потому что мне показалось, что она сейчас откроет глаза, посмотрит на меня и возмутится моей дерзости. Потом я застегнул воротник ее платья, чтобы ткань скрыла узкий кровоподтек, и создалась полная иллюзия сна, скрывающего свое истинное имя.

Прокурор мне не мешал. Он не осмелился сделать ни одного движения, ни одного шага, и когда я отвел

взгляд от лица Лизии и посмотрел на него, в его потерянных глазах я прочел вопрос, вопрос, на который у меня не было ответа. Черт меня побери, разве я знал, почему люди умирают? Почему выбирают смерть? Разве сегодня я лучше знаю это? И, между прочим, смерть — это, скорее, по его части. Это он специалист, он так часто ее добивался, он с ней, можно сказать, был «на ты», он столько раз в году встречал ее, когда являлся во двор тюрьмы в В. поприсутствовать при укорочении одной из своих жертв, прежде чем со спокойной душой отправиться обедать к Буррашу!

Указав кивком головы на тонкий поясок, я молча спросил его: это? «Да…», — ответил он, хотя мною не было произнесено ни слова. Я откашлялся и спросил: «Вы ничего не нашли…?» Он медленно оглядел все вокруг, шкаф, стул, комод, туалетный столик, букеты цветов, стоявшие повсюду, как благоухающие часовые, глубокую теплую ночь, подступавшую к окну, кровать, занавеску, тумбочку, на которой изящные часики торопили время своими стрелками, и снова посмотрел мне в глаза. «Ничего не нашел…», — сказал он растерянно, совсем не по-прокурорски, и я не понял, было ли это утверждением, или опять вопросом, или просто словами человека, у которого уходит почва из-под ног.

На лестнице послышались шаги, медленные, тяжелые, мучительные, шаги многих людей: это были Барб и Сыч, за которыми шел Ипполит Люси, доктор. Хороший доктор, худой, как палка, человечный и очень бедный, одно с другим совмещается, потому что он редко брал деньги с малоимущих, а малоимущие у нас — почти все. «Заплатите позже!» — всегда говорил он с улыбкой, искренней, как чистое золото. «Я не нищий…», — добавлял он ворчливо. Тем не менее именно нищета убила его, в двадцать седьмом. «Умер от голода!» — сказал Десаре, идиот, его коллега, с багровым цветом лица и дыханьем, провонявшим чесноком. Он приехал из В. в автомобиле, сверкавшем хромом, лоснящейся кожей и медью, для освидетельствования хрупкого тела доктора, которого нашли лежащим на полу в кухне, где не было ничего, — ни мебели, ни продуктов, ни корки хлеба, ни кусочка масла, только тарелка, пустовавшая много дней, и стакан колодезной воды. «Умер от голода…», — повторял этот негодяй, изображая смущение, а у самого щеки и брюхо, упакованное во фланель и английскую материю, разве что по земле не волочились. «Умер от голода…», — он не мог прийти в себя. Если бы его ткнули головой в ведро с навозом, он бы и то так не удивился.

Доктор Люси подошел к Лизии. Ничего особенного он не сделал. Да и что тут можно было сделать! Он положил руку на лоб девушки, скользнул по щекам к горлу и, увидев борозду, остановился. Мы переглянулись, так и не успев задать вопрос. Барб дала понять, что нам нечего больше делать в комнате молодой девушки, которая навсегда таковой и останется. Взглядом она выставила нас за дверь. Мы все, как мальчишки, повиновались ей — Сыч, доктор, прокурор и я.

XI

Конечно, война шла уже давно. И трупов было столько, что и не сосчитаешь. Но известие о смерти молодой учительницы, да еще такой смерти, стала для городка ударом. Улицы опустели. Кумушки с погаными языками, старые сороки, всегда готовые позлословить, сидели по домам. Парни в бистро пили молча. Только

горлышки бутылок стукались о стаканы, и литры лились в глотки. И все. То ли дань уважения, то ли оцепенение. Даже лето приспустило флаг. Настали серые удушливые дни, солнце не решалось показываться и проводило дни, спрятавшись за тяжелыми траурными тучами.

Мальчишки не болтались по улицам, не ходили на рыбалку, не били стекла. Даже скотина сникла. Колокола расчленяли время, как ствол засохшего дерева. Иногда волчий вой заполнял город. Это Марсиаль Мер, дурачок, все понявший, вопил о своем страдании, скрючившись у дверей школы. Может быть, всем следовало делать то же самое. Может быть, это единственное, что надлежит делать в таких случаях.

Я должен был задать несколько вопросов прокурору. Это всегда делается в случае насильственной смерти, самоубийства, потому что надо же наконец произнести это слово, назвать кошку кошкой. Да, я был должен. Это входило в мои обязанности. Но я этого не сделал. Что бы он мне сказал? Без сомнения, ничего важного. А я бы стоял перед ним, как дурак, теребя фуражку, разглядывая паркет, потолок, свои руки и не решаясь задать настоящие вопросы, впрочем, какие? Это он ее нашел. Прогуливаясь, он заметил открытое окно и увидел тело. Он ринулся туда, выломал дверь в комнату, запертую изнутри на ключ, а потом… а потом… Больше ничего. Он взял ее на руки, положил на кровать. Послал за мной. Все это он мне рассказал, когда Барб выставила нас из комнаты и мы кружили по лужайкам, не зная, куда идти и что делать.

В последовавшие за этим страшным событием дни Дестина оставался в своем Замке невидимым. Он часами стоял у окна, глядя на домик, как будто молодая учительница могла еще оттуда выйти. Барб все это рассказала мне в тот знаменательный вечер.

Стали искать семью Лизии Верарен. Немного — я, больше мэр. Никого не нашли. Только адрес бывшей квартирной хозяйки, перечеркнутый на конверте. Мэр позвонил ей по телефону. Из-за ее сильного северного акцента мэр половину не понял, единственное, что он уяснил, это то, что хозяйка ничего не знала. Когда приходили письма, она писала на них новый адрес, адрес Замка, который сообщила ей девушка. «А много было писем?» — спросил мэр (я стоял тогда рядом с ним). Ответа мы не получили. Связь прервалась. Во время войны связь работала плохо. Даже телефон по-своему воевал.

Тогда допросили Марселя Круша, почтальона: он никогда не доводил до конца свой обход, потому что не мог себе отказать в инспекции всех мест, где угощали вином, водкой, кофе с ромом, перно и вермутом. Его утро завершалось у стены прачечной; усевшись там, он разглагольствовал на политические темы, прежде чем захрапеть, как пономарь, прижимая к себе почтовую сумку. В Замок он попадал обычно к концу маршрута, его походка к этому времени выглядела бы естественнее на палубе корабля в сильный шторм.

— Письма? Конечно, в Замок письма приходили, но я смотрел на адрес, а не на фамилию, когда было написано «Замок», значит, это в Замок, какие тут сложности! А для прокурора или для молодой барышни, мне-то что! Я ему все отдавал, а он уж разбирался. Да, только в собственные руки, никогда ни Барб, ни Сычу, господин прокурор придавал этому большое значение, в конце концов хозяин он у себя в доме или нет?

Марсель Круш сунул большой нос, побитый оспой, в стакан с коньяком, вдыхая его запах так, будто от этого зависела его жизнь. Мы молча выпили втроем — мэр, почтальон и я. Потом еще по одной. Без единого слова. Мы с мэром поглядывали друг на друга над стаканами, и каждый знал, о чем думает другой. Оба понимали, что ни один из нас не осмелится пойти с вопросом к прокурору. Значит, и говорить не о чем.