Молчание пирамид
Шрифт:
— Ладно, — ответили уполномоченные. — Тогда завтра придем. Подумайте хорошенько.
Артемий крестьянским своим чутьем обычно чуял опасность и не совался куда ни попадя или норовил стороной обойти; тут же изменил ему нюх. В шестом часу утра к Сокольниковым четыре подводы приехало, милиция с винтовками, сельсовет, уполномоченные с наганьями. Ни слова не говоря, сначала Артемия схватили, связали и в сани посадили, потом Любу и под конец приволокли Никитку с Ящерем. Приставили охрану и стали на их глазах избу грабить, лошадей выводить, скотину — будто в дурном сне!
Народ собрался, из соседних деревень приехали, в том числе и родня —
Когда же повели со двора жеребенка, Ящерь вскрикнул, соскочил с саней и к нему бросился, повис на шее и не дает. Стыдно стало Артемию перед сыновьями, родней и односельчанами, не хотел он с властью драться, но куда денешься? Люди-то ждут: дай он спуску — завтра и их грабить начнут, а они стоять будут, бессловестные, и самое дорогое отдадут. Порвал он путы, одному милиционеру в ухо, второму по скуле, третьему просто в харю. Пробил дорогу, подбежал к своему найденному сыну.
— Я с тобой, сынок!
Взял его на руки и сеголетка обнял.
— Не дам! Это память о жене моей, Василисе! Все забирайте — жеребенка оставьте!
Сельсоветский подойти боится, издалека руками замахал.
— Краденый жеребенок! Не записанный в книге! У тебя кобыла уж четыре года, как не жеребилась! Где взял?
Сказать-то Артемию нечего, а у них все сосчитано!
Тут органы очухались, навалились, вырвали Ящеря, скрутили Артемия, теперь по рукам и ногам, прикладами тычут, швыркают кровяными носами:
— Срок получишь! На Соловки его!
У Любы же норов взыграл, характером вся в бабку Багаиху. Оставила Никитку, стала хватать пригоршни снега и в уполномоченных швырять.
— Всех уморю! На всех порчу наведу! Все пойдете в Горицкий бор этим летом! Страшными язвами покроетесь, кровью харкать будете! А жены ваши и дочери изблядуются с чужими мужиками! На кого снег попадет, тому и чары мои! Аминь! Аминь! Аминь!
От нее стали шарахаться, руками закрываться — испугались! А главный ихний спрятался за угол и кричит:
— Взять ее! Обоих на Соловки! Не верьте бабским заклятьям!
Любу тоже связали и рядом посадили. Хотели детей забрать и в приют отправить, но Артемий успел шепнуть сестре Анне и та под шумок их увела и где-то спрятала. Органы поискали, поискали, да не до ребятишек было, у толпы-то страх пропал, Иван Пивоваров не над Артемием уже посмеивается — над властью злорадствует.
— Так вам и надо! А ну как сбудутся ее слова? Ха-ха-ха!.. Она ведь внучка Багаихи!
Бабку Евдоху знали чуть ли не по всей губернии.
Призвали бы и его к порядку, но все милиционеры едва его пупа достают, сверху даст — мокрое место. Издалека только погрозили:
— Смотри, и до тебя черед дойдет!
Отступились и от детей, и от толпы, быстро в подводы и коней настегивают.
Сначала отвезли Артемия с Любой в уездную каталажку, где таких, как они, сидело человек сто в ожидании приговора. Лишь спустя месяц им объявили — в ссылку на пожизненное житье, но не на Соловки, а на гиблую, болотную реку Васюган.
Артемий Любе шепнул, дескать, как повезут, будь готова — знак подам, сбежим, мол, как детей-то одних оставим?
Лед на реке еще не совсем прошел, а баржа деревянная, трещит, когда в шугу попадет, по швам протекает, а воду вычерпывать не дают, пока не достанет определенного уровня. Артемий проникся преданностью и отвагой Любы, всячески старался облегчить ей страдания, бывало, на руках держал, когда подтопляло сильно. Без малого два месяца так плыли, и все хорошо бы, но ведь до чего норовистая она была баба! Всю дорогу свои мысли в голове плела и, видно, решила, что уж теперь-то Артемий откроется и скажет, во что посвятила его перед смертью Багаиха. Сначала будто бы ненароком, исподволь, стала разговоры заводить, мол, неведомо, что ждет их впереди, может, кто-то один никогда не вернется домой, и надо, чтоб между ними не было никаких тайн. Научилась в городе говорить хитро! Артемий или взбодрял ее словом, или отмалчивался, еще не подозревая, к чему жена клонит, но когда она стала расспрашивать напрямую, вовсе замкнулся.
Что это за доля такая — знахарство, и что она за человек, если от любопытства может такие страсти принимать?
— Мне твоя бабка наказ дала: тайну могу доверить только верным людям, — строго сказал он.
— А я что, не верная? — полезла в задир. — Везде за тобой иду! Себя не жалею!
— Не за мной ты идешь, а чтоб выведать, что мне бабка Евдоха перед смертью сказала. Вот когда за одну только веру пойдешь, тогда и откроюсь перед тобой.
На реке Васюган ссыльных поселили в бараки, но каждому дали по топору, чтоб кто хочет, рубили себе избы, поскольку скоро ожидается еще одна партия. Артемий топор-то взял и вроде первый венец заложил для отвода глаз, поскольку тешил надежду в скором времени сбежать отсюда в родные места, на Сватью, к детям. Тюкал себе на срубе, сам же знающих людей искал и выспрашивал, как идти, можно ли по рекам или по тайге быстрее.
Ему в один голос вторили, мол, коли бежать вздумал, то надо делать это ранней весной, когда болота мерзлые и уже наст человека держит, да и так только к осени прибежишь. По малым рекам далеко не уплывешь, все они вертлявые и волоки многоверстные, а по большим нельзя: на берегах посты, секреты и засады, которые не ловят — стреляют сразу. Добро, если потом хоть прикопают. Чаще даже из воды не достают…
Ну, весной, так весной, немного и ждать осталось. Стал Артемий готовиться в побег, нож себе справил, топор, искал, у кого бы ружьецом разжиться, и тут приснилась ему Василиса, но не тихая и молчаливая, какой в памяти осталась, а та, прежняя, веселая и пальцем грозит:
— Не бегай, Артюша, без верных людей не выйти тебе из этих болот. Жди, самого к дому привезут.
— И долго мне здесь оставаться? — спросил Артемий с тоской.
— Ставь избу, — велела она и вроде рукой помахала.
— Да там же дети остались! Наш сынок, Ящерь!
— А ты за Ящеря не беспокойся! Он лучше нас знает, по какой дорожке ходить.
Василиса теперь платком взмахнула и пропала.
Артемий зубы стиснул и принялся взаправду избу рубить. Да уж поздней осенью вызвал их комендант среди бела дня — так-то лишь отмечались утром и вечером, и передал органам в руки: