Молчание пирамид
Шрифт:
— Вот эти из Гориц, Сокольниковы. Артемий сразу подумал — не случилось ли что с ребятами, но уполномоченный издалека начал расспрашивать, откуда родом, кто родня, чем предки кормились; про то, как относишься к советской власти, ни слова, уполномоченный вроде добродушный попался, участливый. Однако насторожился Артемий и стал Любу ногой толкать, когда она про бабку Багаиху заикнулась. Да ведь что сделаешь со строптивой бабой, привыкшей мужу перечить? Вот она и завела песню про ведьм и колдунов в своем роду, про знахарство, чары и чародейство, про то, как она может порчу наслать и со свету сжить — напугать хотела.
Уполномоченный выслушал ее, не напугался и вызвал красноармейца с наганом.
— Арестовать!
Когда
— А жены и дочери у них изблядовались? — только и спросил Артемий.
Уполномоченный не ответил, и, видимо, решил, что муж и жена — одна сатана, вызвал другого красноармейца и велел Артемия тоже арестовать.
С той поры он больше не видел Любу, ее отправили строить Беломорканал, а его туда, куда давно обещали — на Соловки. И уж не надеялся увидеть жену когда-нибудь, поскольку сам получил десять лет отсидки и пять ссылки, и часто думал о том, что обе его супруги исчезли из его жизни почти одинаково — живыми в землю канули: пока гоняли Артемия по пересыльным тюрьмам, наслушался он россказней про Беломор, дескать, там больше года-двух человек не выдерживает, канал копают, а мертвых или заболевших в отвал зарывают, по берегам, чтоб могил не рыть. Мол, только в плотины и дамбы запрещено покойников сбрасывать — трупы сгниют и вода прорвется. А про Соловки и вовсе страсти плели, остров-де это в холодном море и оттуда на берег уж не возвращаются, и хоронить там уже негде, земли не хватает — до отказа телами набита. Придумали так: камень к ногам и на лед вывозят, чтоб весной сам ко дну пошел. Будто бы кто-то нырял и видел, мертвые там на дне стоят, как лес, и не гниют, поскольку вода холодная да соленая, только рыбы им носы отъедают.
То ли охрана страху напускала, чтоб люди боялись и новую власть терпели, то ли уж в самом деле такие страсти творятся, Артемий разбираться не стал и задумал сбежать ранее, чем на остров отправят. Пригнали их на станцию, хотели сразу в эшелон посадить, да какая-то заминка вышла, ночевать оставили прямо в поле, под открытым небом. В конвое солдатики молоденькие, веревку натянули, за ней костры развели, а глубокая осень, темнотища и снегу еще нет. Люди сбились в кучу, сидят на корточках, чтоб не простыть, если шевеление какое начинается — стреляют над головами. Артемий выждал, когда конвой под утро устанет, дремать начнет и костры пригаснут, встал, переступил веревку — три шага и на воле. Ушел через поле наугад, а там ельники густые, ищи свищи.
Не хотел он никого убивать, ну если только кулаком сознания лишить — а иначе бы уж давно удрал, если с убийством. И тут надо же было такому случиться: только в ельники ступил, как наткнулся в темноте на конвойного, который нужду справлял. Солдат неустойчиво сидел и от легкого толчка в дерьмо свалился, но сразу за ружье, штык Артемию в грудь и затвор потянул. Заколоть-то не мог, неловко ему, лежачему, да и силенок не хватит проткнуть — стрельнуть хотел. Артемий вырвал винтовку, рот ему прикрыл, чтоб не заорал, и шепчет, просит:
— Не кричи, дурак. Живой останешься, ведь молоденький еще…
И подержал-то немного. Отнял руку — молчит, значит, толковый попался, жить хочет.
— Ты полежи пока, тревоги не подымай, — попросил Артемий. — Уйду, хоть закричись. И тебе ничего не будет. Понял?
Молчание. За плечо тронул,
До рассвета часа три остается, найдут мертвого конвойного — обязательно погоню устроят, за своего они злые, спуску не дадут. Пришлось винтовку взять, из подсумка патроны вытряхнуть. Вокруг станции леса все черные, глухие, спрятаться есть где, но ведь и искать станут в самых дебрях, поэтому Артемий не в тайгу пошел, не в сторону своего родного края, а чуть ли не в обратную — к Урге, где крутом поля и перелески березовые и где он однажды на заработках был и места знал.
Пока солнце встало, верст двадцать пробежал, присмотрел стожок у леса, забрался в сухое сено и проспал целый день. Как только свечерело, пошел перелесками, огибая деревни, без дорог и троп. Мыслил добраться до самой Урги, где одному богатому татарину рубил двухэтажный дом. Татары в этих краях жили обособленно, своими деревнями, соберутся — гыр-гыр-гыр, слова не понять, однако мастеровых людей любят, привечают, расплачиваются честно, и если спрячут, уж никто не найдет.
Пришел он в Ургу на четвертые сутки, выждал ночи, винтовку в лесу оставил и тихонько приблизился к знакомому новенькому дому. Вроде тихо во дворе, кони овес жуют, собака цепью брякает: поди, помнит еще, не залает. Перескочил Артемий высокий заплот, затаился и глядь — десятка два лошадей у коновязи, с торбами на мордах, и часовой в шинели на телеге сидит, дремлет. Хотел уж назад, да заметил тусклый огонек в окошке хлева, заглянул. На лавке баба сидит, качается, и знакомая — вроде родня какая-то богатому татарину. Артемий дверь тихонько отворил, протиснулся в хлев и окликнул ее. Хорошо у них бабы спокойные, от страху крика не подымают, не визжат. Глядит испуганно и тупо.
— Да это я, Артемий. Помнишь, дом рубил с артельщиками?
Вспомнила, руку схватила, трясет и плачет.
— Артемий, Артемий…
— Где хозяин-то?
— Нет хозяин… Власть дом отобрал, конь отобрал… Хозяин тюрьма угнал.
— Дай хлеба, есть хочу.
— Нет хлеба, все отнял…
— Тогда топор дай и подпилок, — Артемий показал, — которым пилят…
Баба поняла, принесла топор и напильник.
— Ну, и на том спасибо. Оставайся с Богом, ныне и у нас все отняли. Так что…
Не договорил, вышел во двор с топором в руке и ощутил желание подкрасться к часовому и рубануть по башке.
Едва сдержался, вспомнив случайно задавленного солдатика…
Той же ночью Артемий отпилил у винтовки ствол и срубил приклад. Получился ухватистый, ловкий обрез — раньше делали поросят бить. Сунул он его за опояску и отправился на реку Сватья.
Ящеря с Никиткой взяла младшая сестра Анна, отданная замуж в Рощуп. Муж у нее, Алексей Спиридонова, был из пришлых: то ли переселенец в прошлом, то ли по доброй воле в Сибирь приехал откуда-то из России уже при новой власти — о себе рассказывать не любил и поступил мастером на лесозавод, после чего и высватал сестру. Был он человеком степенным, имел образование и всю жизнь на государственной службе состоял, в последние годы, перед коллективизацией, стал лесничим. Всей тайгой заведовал по Сватье, делянки для порубок отводил, мужиков нанимал в экспедицию для учета лесных запасов или для чистки визир и никогда их не обижал.
Свои малолетние дети у Анны с Алексеем в двадцать шестом в Горицкий бор ушли, потому племянников приняли с большой охотой и сразу же начали грамоте учить, хорошим правилам — как разговаривать, как за столом сидеть, как заботиться друг о друге. Смышленый Никитка сразу все схватывал, а Ящерь еще сильно печалился, задумчивым был, рассеянным, ни с того ни с сего спрячется где-нибудь и плачет. Спустя несколько недель, как поселились дети в Рощупе, он вдруг исчез, а Никитка сказал, будто брат собирался идти за отцом в Горицкий бор. Анна бегом к мужу, тот верхом на коня, а до бора этого порядочно.