Молчание
Шрифт:
Пошатываясь, Родригес побрел за Феррейрой. Он едва переставлял ноги - казалось, они налиты свинцом. Феррейра тихонько подталкивал его сзади. В тусклом свете занимающейся зари галерея казалась бесконечной. В светлом проеме неподвижно чернели фигуры стражников и переводчика.
– Ну что, Савано, готово? Можно приступать? Переводчик положил на землю какой-то ящик, снял с него крышку и извлек оттуда доску с прикрепленным к нему Распятием.
– Помните - во имя Любви, - повторил Феррейра.
– Не ждите пощады: вас отлучат от церкви, как и меня. Но есть вещи важнее, чем проповеди. То, что вы совершите...
…Фумиэ
Священник в смятении всматривался в него. Как давно он не видел это лицо!..
– Ну же, - подтолкнул его Феррейра.
– Будьте мужественны!
...«Господи! Сколько раз представлял я себе Твой благословенный лик. В горной хижине. Посреди бурного моря в утлой лодчонке. В безлюдных горах. Во мраке темницы... Я думал о тех минутах, когда Ты нес крест. И теперь мне предстоит попрать самое дорогое, самое прекрасное, что есть у меня!»
Разгоралась заря. Первые лучи осветили тощую шею священника, костлявые плечи. Он поднял Распятие и приблизил его к глазам. Ему неудержимо хотелось прижать к себе, поцеловать этот лик, истоптанный сотнями грязных ног. Он с неизъяснимой грустью отметил, что фигура Христа истерлась, повыщербилась. Слезы застлали ему глаза.
– Мне больно!
– дрожащим голосом вымолвил он.
– Больно!
– Это только формальность, - нетерпеливо сказал переводчик.
– Наступите - и делу конец.
Родригес занес ногу - и вдруг его пронзила тупая, ноющая боль. Нет, это была не формальность. Он надругается над самым святым, самым чистым, самым прекрасным. Боже, какая боль! Какая невыразимая мука!..
«Наступи!
– прошептал ему медный Христос.
– Наступи! Я знаю, как тебе больно. Наступи. Я пришел в этот мир, чтобы вы попирали меня, я несу этот крест, чтобы облегчить ваши страдания».
Священник коснулся ногою распятия - и взошло солнце. Вдалеке прокричал петух.
Глава 9
Лето выдалось засушливое.
Вечер. В Нагасаки душно, как в бане. Зловещий отсвет закатного солнца, отражаясь от поверхности вод, усиливает тягостное ощущение. Запряженные волами повозки с соломенными кулями въезжают в город, в клубах белой пыли посверкивая колесами. В воздухе густая вонь коровьего навоза.
Середина лета. Под застрехами крестьянских лачуг качаются фонарики. Лавки тоже украшены фонарями, но побогаче - с узором из птиц, цветов, насекомых. Вечер еще не наступил, а детвора уже завела свою песенку:
Гори, гори, фонарик!
Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки.
Свети, свети фонарик!
Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки!
Священник глядел в окно и тихонько мурлыкал себе под нос. Он не понимал смысла слов, но мелодия навевала печаль. То ли в песне была тоска, то ли в его душе...
В доме напротив женщина с неприбранными волосами раскладывала на алтаре приношения душам умерших - персики, плоды ююбы, бобы. Считалось, что духи предков посещают родимый дом в ночь на шестнадцатое. Зрелище было уже знакомо Родригесу. В словаре, который ему подарил Феррейра, Урабон значился как День поминовения душ.
Ребятишки,
– А ну брысь, озорники!
– прикрикнула женщина, и ребятишки бросились врассыпную. Священник невесело улыбнулся.
Ему вспомнился День поминовения душ в Лиссабоне. В этот праздник вечером во всех окнах видны горящие свечки...
Его поселили у самой окраины, на узенькой и крутобокой улочке, среди жалких, убогих лачуг, нависающих друг над другом. Задами дом выходил на улицу Окэямати, где жили бондари: оттуда день-деньской доносился сухой перестук деревянных молотков. Напротив жили красильщики, и в погожие дни, словно стяги, развевались на ветерке синие полотнища. Все дома были крыты тростником и соломой. Здесь редко встречались черепичные кровли домов, что во множестве в богатых кварталах.
Родригесу не дозволялось выходить из дома без разрешения губернатора. Единственным его развлечением было глядеть в окошко на сновавших прохожих. Рано утром шли в город женщины с корзинами на головах, неся на базар свежие овощи. С наступлением дня их сменяли мужчины в набедренных повязках; горланя песни, они вели навьюченных кляч. Вечером появлялись бонзы и, позвякивая колокольчиками, спускались вниз, к подножию холма. Родригес жадно глядел на чужую жизнь, стараясь запомнить каждую мелочь - будто готовясь поведать об этом в кругу родных и друзей. Но тут же спохватывался: нет, никогда ему не вернуться на родину, с унынием думал он, и сердце сжималось от горя. Он гадал, знают ли в Макао и Гоа о его отступничестве? Да, скорее всего, голландские купцы из торговой фактории в Дэдзиме уже разнесли эту весть, и его отлучили от церкви. Впрочем, какое ему до этого дело?.. Как они смеют судить его? Нет, суд над ним может вершить только Всевышний!
Но мысль о Страшном суде инквизиции не давала ему покоя, впиваясь когтями в сердце,- и он просыпался с криком, в холодном поту.
По ночам он вел нескончаемые дебаты с отцами ордена: «Что вы можете знать о жизни - там, в Европе или Макао? Вы живете в тепле и покое, не ведая о лишениях и о пытках. О, вы - настоящие праведники, подвижники веры. Но вы - на другом берегу. Посылая солдат в горнило сражений, вы, полководцы, греющиеся у костра, не вправе судить тех, кто в плену!..
Нет, я обманываю себя. К чему теперь эти уловки? Они недостойны мужчины...
Да, я пал. Но... Господи! Ты ведь знаешь, что в сердце своем я не отрекся! Что принудило меня к этому? Пытка «ямой»? Да, я не мог терпеть стоны этих несчастных. Феррейра сказал, что их отпустят, если я отрекусь. Я поверил ему, это правда. Но, возможно, все эти слова о любви - лишь красивая ширма для малодушия?
Я малодушен. Я признаю свою слабость. Есть ли различие между мною и Китидзиро? Я верую в Бога, но мой Бог - вовсе не тот, кого славят с амвонов...»
Лицо поруганного Христа преследовало его. Какой-то японский ремесленник выбил его на медной пластинке. Оно было совсем не похоже на Святые изображения, что он привык видеть в Риме и Лиссабоне, в Гоа и Макао. В этом лице не было ни величия, ни горделивости, не было возвышенной красоты страдания. Оно не светилось истовой верой. Лицо Христа, лежавшее в прахе у его ног, было больным и усталым.