Мольер
Шрифт:
Итак, Мольер был серьезно болен. И, как всегда бывает в таких случаях, чем тяжелее становилось его состояние, тем отчаяннее он искал обманчивых утешений. Для него лучшим способом было смеяться над своей болезнью и смешить ею других; но сколько тревог, о которых зритель и не подозревал, таилось под колпаком Аргана! И это вовсе не проявление мужества, а самая обычная, почти расхожая реакция. То же можно сказать и об его отношении к врачам. Сначала по свойственной ему любознательности он ими интересовался, может быть, даже был зачарован тайнами их ремесла. Он доверился врачам. Но потом, так и не получив исцеления, он проникся сомнениями, а затем впал в настоящий нигилизм по адресу медицины. Он обращался к бродячим лекарям и убедился в их шарлатанстве. И вот круг замкнулся, Мольер возвращается к своей исходной точке — той, на которой стоят здоровые люди: к слепой вере в благодетельные силы природы. Эти мысли подробно развиты и высказаны в «Мнимом больном»:
«Когда врач обещает помочь вашему организму, успокоить его, освободить его от того, что ему вредно, и дать то, чего ему не хватает, исцелить его, восстановить его деятельность, когда
О лекарствах:
«У него есть причины отказываться от них: он уверяет, что лекарства хороши только для людей здоровых и крепких, у которых хватает сил выдержать одновременно и болезнь и лекарство; у него же самого ровно столько сил, сколько нужно, чтобы выдержать только болезнь».
О природе:
«Надо только оставаться спокойным. Природа сама, если ей не мешать, постепенно наводит порядок. Это только наше беспокойство, наше нетерпение все портят: люди почти всегда умирают от лекарств, а не от болезней».
Но почему же, согласно Мольеру, нужно полагаться на природу?
«По той причине, братец, что пружины нашего механизма — это тайна, в которой до сих пор люди никак не могут разобраться: природа опустила перед нашими глазами слишком плотные завесы, чтобы можно было через них что-либо разглядеть».
ЧЕТЫРЕ ГУМОРА
Такой ход рассуждений страдает известной упрощенностью. Но чего стоит медицина XVII столетия? С точки зрения науки ничего. Это смесь бредовой магии, романтической алхимии, литературных познаний и игры на человеческих слабостях. Медицина недалеко ушла со времен античности, слепо следуя букве древних авторов и искажая их мысль. Врачи верят вместе с Гиппократом, что жизнь организма определяется четырьмя жидкостями — гуморами: кровью, которую вырабатывает печень, желтой желчью, выделяемой тем же органом, черной желчью, выделяемой селезенкой, и флегмой (слизью), выделяемой мозгом. В зависимости от преобладания того или иного гумора человек наделен одним из четырех темпераментов: сангвиническим, холерическим, меланхолическим или флегматическим. Их лечат по принципу «от противного». Всякая болезнь проходит через три стадии: начальную, жгучую и кризис. Ее развитие обусловлено тайными числами. Как хорошо сказано о терапии Гиппократа: «Такое лечение — не более чем созерцание смерти».
Но Гиппократ пользовал в V веке до нашей эры. Столь же знаменит был Гален, который жил во II веке; он продолжил труды Гиппократа и открыл многие важные законы деятельности сердца и мозга. Не ограничиваясь теорией гуморов, он доказал, что, установив диагноз, можно найти пораженный орган, а значит, и его вылечить. Ренессанс, обещавший так много, не принес ничего нового, если не считать «Трактата об огнестрельных ранах» Амбруаза Паре в области хирургии. Более того, медицина, к несчастью, ударилась в астрологию, во всяком случае, официальная медицина Великого века [196] . Всю ее премудрость можно выразить тремя словами: клистир, кровопускание и слабительное, причем предпочтение отдается кровопусканию. Трудно поверить, но кровь отворяли с одинаковым рвением грудному ребенку и старику, роженице, раненому, поскольку врачи полагали, что в человеческом теле содержится около двадцати пяти литров крови и что чем больше выпустить этой крови, затуманенной гуморами, тем чище будет кровь, вырабатываемая печенью. А иным больным ставили по тысяче клистиров в год! Лекарственная медицина существует, но Факультет [197] ее осуждает. Что же касается хирургии (хирурги зовутся хирургами-цирюльниками, это о многом говорит), то успехи ее невелики, и, не располагая никакими асептическими средствами, чудес она не творит. Порой нелегко провести границу между доктором в длинной мантии и ярмарочным шарлатаном, который продает свои волшебные порошки и дерет зубы под звуки дудок и барабанов. Но поодаль от этих нелепых фигур, чудаков или мошенников, проклевывается настоящая медицина, еще скромная, но бурно развивающаяся, создаваемая теми, кого уже можно назвать «исследователями». Эти врачи не разглагольствуют, как Диафуарус, над трупом, искромсанным каким-нибудь подручным, но сами делают вскрытия, ставят опыты. Их не признают, хулят, преследуют, как всех первооткрывателей. Мольер знает об их поисках от своего друга, физика Рого. Если он чинит такую беспощадную расправу над господами с Факультета, то отчасти это, конечно, оттого, что он тяжело болен; но прежде всего — потому что он на стороне будущего и прогресса, а «официальных» врачей считает ретроградами, цепляющимися за свои незаслуженные привилегии. У него нет достаточных знаний, чтобы выбрать одну из двух соперничающих школ, но очевидно, что он угадывал, какой должна стать, какой станет медицина будущего, и — сознательно или невольно — помогал ее становлению своими комедиями. Он смутно чувствовал важность того движения в науке, которое начиналось тогда не только во Франции, но по всей Европе, особенно в Англии и Голландии. Поддержка — разумеется, косвенная — этого движения вытекает из его вольнодумных идей. Чего он, в сущности, добивается? Чтобы врачи отказались от своих заплесневелых теорий и трескучей «галиматьи» и занялись наконец изучением природы, как он изучает человеческие характеры, отказавшись от привычных приемов и обветшалых традиций. Иначе говоря, он мечтает о картезианской медицине,
196
Великий век — то есть XVII, который для Франции был веком расцвета абсолютизма и высших достижений классицистического искусства.
197
Факультет — медицинский факультет парижского университета — Сорбонны.
«ЛЕКАРЬ ПОНЕВОЛЕ»
Пропасть отделяет «Мизантропа» от этого фарса, поставленного на сцене Пале-Рояля 6 августа 1666 года. Снова возникает вопрос — почему, добившись наконец того положения в литературе, к которому стремился, Мольер берется писать такую безделку? Ради денег? «Мизантроп» не нашел у широкой публики такого приема, как ожидалось. Упадок творческих сил или разочарование в успехе у просвещенных ценителей — успехе, столь вожделенном прежде, а на поверку обнаружившем всю свою суетность и тщету? Создания Мольера словно повинуются закону прилива и отлива: за комедиями характеров следуют балаганные арлекинады; за тонким анализом человеческих чувств — песенка про бутылочку и побои палкой. Такое чередование наводит на мысль, что Мольер сам был циклотимиком, переходившим от серьезности к смеху, вытеснявшим одним настроением другое; и конечно, на это накладывались материальные заботы и прямые заказы короля.
Сюжет «Лекаря поневоле» взят из средневекового фабльо «Виллан-лекарь». Пьесе предшествовало три наброска: «Вязальщик хвороста» (1661), «Дровосек» (1663) и «Лекарь по принуждению» (1664) — простые эскизы, каких было множество в бумагах Мольера (о, пропавший сундучок!) и которые он использовал в случае надобности. Для этого «пустячка» он собрал воедино разрозненный сцены и фразы, не заботясь о цельности характеров. С первого же спектакля — огромный успех. Буало и другие знатоки морщатся, но партер в восторге. В Пале-Рояль сбегаются толпы. Маленький фарс затмевает бессмертного «Мизантропа», глубокий смысл которого публика не в состоянии постичь до конца. До наших дней «Лекарь поневоле» выдержит в Комеди Франсез более 2000 представлений. Он останется (поистине невероятная вещь!) самой репертуарной пьесой Мольера на сцене этого театра, что, конечно, далеко не означает — самой лучшей. Действие комедии отличается крайней простотой, почти примитивностью, и редкостным неправдоподобием. Персонажи ее — размалеванные кричащими красками куклы с веселыми рожами. Вместо психологии — по-крестьянски неуклюжие, ребячливые проказы. Но в этом фарсе — возвращение к истокам. Здесь чувствуешь жизнерадостный дух наших отцов, свойственный им (и нам доставшийся) вкус к грубоватым шуткам и розыгрышам, слышишь их раскатистый смех. Здесь дышишь воздухом очень давних, очень трудных времен, когда отчаянная жажда жить, заразительно смеяться, чтобы справиться с бедой, придавали людям силы, когда взрослые не забывали детства; воздухом деревни с ее лесами, с зимними вечерами в хижинах среди речистых балагуров и бесшабашных пьянчужек. Словом, здесь есть что-то от нашей французской души в ее первобытном, чистом виде.
Для такого случая Мольер снова надевает желто-зеленый наряд Сганареля. В этом костюме успех ему обеспечен: от его мимики и жестов зрители покатываются со смеху еще до того, как он откроет рот. Сганарель — первый парень на деревне, слывущий грамотеем (ведь он шесть лет служил у лекаря), весельчак, пьяница и юбочник. Он ничего не принимает всерьез и играет с девчонками, с жизнью, со всем на свете. Его жена Мартина — несчастная женщина. У его детей нет хлеба. Он пропил все, что было в доме.
Обманутая, осмеянная, побитая, Мартина решает отомстить. Она выручает двух встречных, оказавшихся как будто в затруднительном положении. Они разыскивают врача, который излечил бы Люсинду, хозяйскую дочку. Чтобы сыграть шутку над Сганарелем, Мартина говорит: «…Он вон в том лесочке ломает хворост… для развлечения… Да его нетрудно узнать. Мужчина с большой черной бородой, носит брыжи и кафтан зеленый с желтым».
(Бесценное сценическое указание! Невольно вспоминаешь афишку с гравюры Симонена, некогда расклеенную по улицам Парижа, где Мольер изображен в роли Сганареля, но в пронзительно-красном наряде.) Слуги поверили Мартине и направляются к «лесочку», где Сганарель предается своему любимому занятию — потягивает винцо. А поскольку повод для веселья у него всегда найдется, он распевает знаменитую песенку о бутылочке, музыку к которой написал Люлли. Ее стоит привести только для контраста с «Мизантропом». Весь Мольер в этом контрасте:
«Бутылочка моя, Бутылочка, Как люблю я тебя, Моя милочка! Ах, когда бы постоянно ты была Вплоть до верха налита! Ах, бутылочка моя, И зачем же ты пуста?»Сганарель, застигнутый врасплох двумя посыльными, не признает себя врачом, но получает хорошую трепку и наконец соглашается на все, чего от него требуют, раз ему за это заплатят. Как только этот шалопай напяливает лекарскую мантию, он входит в роль и поражает всех вокруг своим красноречием. Он заставляет улыбнуться лжебольную Люсинду, притворяющуюся немой с тех пор, как отец отказался выдать ее замуж за того, кого она хотела. Медицинские советы и рассуждения Сганареля замечательны и уморительно смешны: «Мы, великие медики, с первого взгляда определяем заболевание. Невежда, конечно, стал бы в тупик и нагородил бы вам всякого вздору, но я немедленно проник в суть вещей и заявляю вам: ваша дочь нема».