Мольер
Шрифт:
С этим связан анекдот, который рассказывает Сизрон-Риваль в своих «Литературных забавах» (1765):
«Господин Депрео имел обыкновение различать два вида галиматьи: простую галиматью и галиматью двойную. Простой галиматьей он называл такую, автор которой понимает, что он хотел сказать, другие же не понимают; а двойной галиматьей — такую, где не могут ничего понять ни автор, ни читатели…».
В пример он приводил четыре стиха из «Тита и Береники» великого Корнеля:
«Погибну я, мадам, но с наступленьем срока По-прежнему ль душа упорная жестока И не ушло с огнем, нет — с призраком огня Решение210
Перевод Е. Кассировой.
В этой самой трагедии Барон и должен был играть Домициана. Разучивая роль, он был несколько озадачен темнотой этих строчек и попросил Мольера, в доме которого жил, разъяснить их ему. Прочитав их, Мольер заявил, что он тоже их не понимает.
«Но погодите, — сказал он Барону, — сегодня вечером господин Корнель придет к нам ужинать, и вы сможете попросить разъяснений у него».
Когда пришел Корнель, юный Барон бросился ему на шею, как он всегда делал, потому что любил его, а потом попросил объяснить ему эти четыре стиха, прибавив, что не понимает их. Корнель, подумав над ними какое-то время, ответил: «Я тоже не очень хорошо их понимаю; но все-таки произнеси их; тот, кто их не поймет, ими восхитится».
Сбор от премьеры составил 1913 ливров — неожиданно высокая цифра, которую можно объяснить любопытством. Но очень скоро публика убеждается, что Труппа Короля в трагедии решительно не выдерживает сравнения с актерами Бургундского отеля, несмотря на грацию и таланты юного Барона. Буало (Депрео) изощряется в остроумии по поводу этих злополучных четырех стихов. Корнель полагает, что труппа Мольера оказала его пьесе дурную услугу. Расин громко празднует победу над своим старым соперником. Тем не менее «Тит и Береника» останется на афише до пасхального перерыва 1671 года; пьеса пройдет около двадцати раз, в очередь с «Мещанином во дворянстве».
КАРНАВАЛ 1671 ГОДА
На сей раз для карнавальных празднеств Людовик XIV желает использовать свой собственный театр — давно заброшенный великолепный зал во дворце Тюильри. Он поручает Мольеру сочинить один из тех дивертисментов, что больше всего нравятся при дворе, не столько из-за текста, сколько из-за роскошных декораций и музыки — хоров и балетов Люлли. Мольер принимается за работу. Он выбирает (или король ему указывает) историю Психеи, которую уже разрабатывали Бенсерад и Лафонтен в своей «Любви Психеи и Купидона» (1669). Этот мифологический сюжет вполне может служить каркасом для готовящегося пышного зрелища, но Мольеру он совершенно чужд. К тому же и времени ему дается немного; поэтому он просит Кино написать слова для песен Люлли, а великого Корнеля — помочь с самим текстом. Великий Корнель не обижается на такое предложение, а даже спешит взяться за перо. Раз собратья считают его конченым человеком, он покажет, на что способен. И на одном дыхании старик пишет тысячу строк, которые делают из «Психеи» если не шедевр, то по меньшей мере чудо изящества. Любовные стихи, сочиненные Корнелем в шестьдесят четыре года, принадлежат к самым прекрасным в нашей литературе, и «Психею» совершенно напрасно больше не читают и не советуют читать!
Мольер пишет пролог и все первое действие, а также первые сцены второго и третьего актов. Корнель делает все остальное, за исключением песен Кино. Конечно, полного слияния двух стилей не получается. Корнель пишет по-корнелевски и как в лучшие свои времена. Мольер пробует подладиться к тону старого мастера; кое-где ему это удается, но все-таки в его части ощущается какая-то натужность. Не то чтоб ему не хватало вдохновения и пыла, напротив! Несмотря на слабое здоровье и множество тревог, хлопоты по устройству таких зрелищ необыкновенно воодушевляют Мольера. Ведь это настоящий, чистый театр, театр, свободный от всяких ограничений, — мечта каждого увлеченного своим делом актера. Но мифология — не его стихия. В этих громоздких
Пролог, как водится, начинается реверансом в сторону Людовика XIV:
«Пора сражений миновала. Король, что всех сильней, Уж славы чужд своей И мир вернул земле усталой. Сойди на землю, мать любви, И нас весельем оживи!»Венера соглашается спуститься с небес на такое приглашение. Она жестоко разгневана. Простая смертная, Психея, своей вызывающей красотой похищает у богини поклонение людей. Венера не может этого снести и велит своему сыну Амуру наказать дерзкую девчонку.
У непозволительно прекрасной Психеи враги не только на Олимпе. Две ее сестры, Аглавра и Кидиппа, завидуют ее любовным победам. Они ищут причину такого успеха и наконец сходятся на том, что попросту Психея непристойно вешается на шею мужчинам, завлекая их надеждой и ничего не давая на самом деле. У сестриц злые языки. Появляются два друга-соперника, принцы Агенор и Клеомен. Оба они пылают страстью к Психее, но не возненавидели друг друга из-за этого; наоборот, любовь их сближает. Они открываются в своих чувствах. Психея не без юмора предлагает им взамен себя сестер. Но тут начальник стражи, Ликас, приносит дурную весть. Оракул дал королю страшный ответ: раздраженные боги требуют, чтобы Психею отвели на вершину скалы и оставили поджидать чудовищного ядовитого дракона. Сестры не слишком опечалены таким несчастьем и даже испытывают нечто, «что напоминает блаженство».
Итак, бедняжку Психею ведут на место жертвоприношения. Ее сопровождает траурное шествие (плакальщицы издают вопли отчаяния, танцовщики выражают свое безутешное горе подобающими случаю пируэтами). Вот и «внушающая ужас» пещера в глубине «мрачного скалистого ущелья». Король-отец захлебывается от рыданий. Психея, превозмогая страх, который навевают ей эти пустынные места, где она должна ждать смерти, пытается его утешить:
«О нет, я этих слез не стою, мой отец, И оказать должны вы им сопротивленье! Грусть не должна смущать покоя тех сердец, Которым вверены заботы управленья».Не бог весть какие стихи! Король возмущается «безжалостным законом» богов, похищающих у него любимую дочь. Тщетно Психея увещевает его смириться. В тот миг, когда, если можно так выразиться, из дочери Мольера Психея готовится стать дочерью Корнеля, в ее голосе появляются корнелевские нотки:
«О, сжальтесь над моей слабеющей душою! В минуту горести мне надо твердой стать, А вы меня заставили страдать Своею нежностью и добротою».Сцена вторая второго действия: мы входим к Корнелю. Он слегка «мольеризирует», будучи достаточно искусен, чтобы справиться с переходом от одной манеры к другой. Прощанию Психеи с сестрами немного недостает живого чувства. Впрочем, единственная задача этой сцены — намекнуть, что боги, может быть, смилуются над Психеей. Избавившись от докучных сестер, Психея может отдаться страху, без стыда излить боль расставания с жизнью:
«Я наконец одна, могу сама с собою Обдумать я судьбу ужасную свою».