Молилась ли ты на ночь?
Шрифт:
Почему-то мне казалось, что бородатый художник не будет надо мной насмехаться.
– Роскошное имя! – совершенно искренне позавидовал бородач.
Присматриваясь, как он ловко и грациозно, точно большая кошка, двигается по комнате, сноровисто организуя чаепитие, я склонна была решить, что это все-таки молодой мужчина. Моих лет, пожалуй.
– А я Ваня, – представился он. – Имя простое, но для космополита – самое то, что нужно, ибо подразумевает множество вариантов. Можете звать меня Иваном, Яном, Джоном или даже Гансом, я все
– Может, я буду звать вас Вано? – предложила я, ухватившись за благоприятную возможность перейти, минуя реверансы и разговоры об искусстве, к наиболее интересующей меня теме. – Вано – это кавказский вариант вашего имени, очень гармонирует с этим кинжалом.
– Тот кто принес его, был армянином, – Ваня вроде удивился, но не сказать, что приятно.
Во всяком случае, он сделал попытку спрятать обратно в ящик тумбочки пачку печенья и с подозрением спросил:
– А вы случайно не искусствовед?
– Ни боже мой!
– Это хорошо, – Ваня выложил печенье на стол и пожаловался:
– Не люблю искусствоведов и художественных критиков. Нехорошие они люди. Нечуткие!
– Я чуткая, – заверила я. – Я чувствую, что вы гений.
– Вы же не видели моих работ?
– Зато я вижу ваши штаны, – ответила я. – А на них остался отпечаток каждой из ваших работ.
– Только от картин маслом, – смущенно сказал Ваня, оглядев свои цветастые колени. – А я еще чеканкой занимаюсь, инсталляции сооружаю и ваяю помаленьку.
– Мы еще и вышивать умеем, и на машинке тоже! – поддакнула я словами кота Матроскина. – Ваня, расскажите мне об этом кинжале.
– Прекрасная дама интересуется оружием? Отличная тема для мирной застольной беседы, – усмехнулся художник. – Прошу!
Я послушно подсела к столу, на части которого Ваня привел художественный хаос в некое подобие порядка, расчистив место для чашек, сахарницы и тарелочки с печеньем. Фаянсовые чашки были разномастные, ложечки сиротские, алюминиевые, тарелочка вообще пластмассовая, зато сахарница – пузатая, серебряная, с вензелями – выше всяких похвал. Увидев, что я засмотрелась на эту шикарную посудину, Ваня заволновался и спросил:
– Надеюсь, вы пьете чай с сахаром?
– Разумеется! – почти оскорбилась я. – Мне три ложечки, пожалуйста!
– Ф-у-у! Отлегло! – облегченно вздохнул бородач. – Ненавижу, знаете ли, особ, изнуряющих себя диетами! Люблю сладкоежек!
Он попытался придвинуться поближе, но у шаткой табуретки очень кстати отвалилась ножка, и галантный кавалер шмякнулся на пол.
– Я про кинжал спросила, – невозмутимо напомнила я, протягивая руку за печеньем.
– Все-таки про кинжал? – Ваня снизу, с пола, посмотрел на меня и слегка посуровел. – Тогда чаем не обойтись.
Он сунул руку под кушетку и вытащил небольшой сверток:
– Заначка! – развернул газетку, достал плоскую поллитровку «Пшеничной» и поставил ее на стол:
– Помянем Ашотика.
Живо смекнув, что Ашотик – это наверняка
– Не грусти, красавица, я-то еще жив!
– А этот Ашотик, отчего он умер? – Я ловко вернула игривого бородача в русло нужного разговора.
– Несчастный случай, – ответил художник. – Еще пару дней назад был живехонек и веселехонек, а завтра хоронить будем. Автобус для желающих проститься с товарищем по творческому цеху подадут к служебному подъезду театра завтра в полдень. Приходи, после похорон будут поминки в кафе «Армада», славное местечко, там всегда весело.
– Интересное у вас представление о веселье! – пробормотала я. – Ашотик в театре работал?
– Служил! – Ваня поднял вверх заскорузлый палец. – Про работу в театре говорят «служба».
– Кем служил?
– Если честно, то пятым колесом в телеге, – хмыкнул он и поднял очи горе. – Прости, Ашотик, но это правда! Актер ты был никакущий, хотя с виду вполне годился в герои-любовники.
– А кого играл?
– Ну, кого? Кого играть не надо! – Ваня снова хмыкнул и снова виновато глянул на потолок и приложил руку к сердцу. – Лешего в новогоднем спектакле играл: четыре акта стоял на сцене пень пнем, и только в пятом должен был проскрипеть три слова. Еще «Кушать подано!» играл – это из сольных номеров, а вообще все больше в массовке торчал. Правда, в новой постановке «Робин Гуда» ему вроде пообещали роль со словами. Кинжал-то этот Ашотик специально для новой роли раздобыл, чтобы сделать свой сценический образ незабываемым.
– Он хотел играть разбойника с этим кинжалом? – уточнила я.
– Не разбойника, а жертву разбойного нападения, – объяснил Ваня. – По ходу действия героя Ашотика должны были пронзить клинком.
– Вот этим? – Я показала на кинжал, в отстутствие ножен опасно сверкающий сталью.
– Нет, что ты! Этим его можно было бы нашинковать, как колбаску! – возразил художник. – Это же настоящий осетинский кинжал, его чуток подточить – и можно будет платки перерубать на лету! Я по просьбе Ашотика смастерил усовершенствованную копию.
– С лезвием, которое при ударе утапливается в рукоять? – быстро спросила я.
– Бываешь в театре? Молодец, угадала, – похвалил Ваня.
– А где сейчас эта улучшенная копия?
– Не знаю, – бородач пожал плечами и налил нам по третьей. – Ашотик унес. Он и настоящий кинжал мне только на время оставил, просто полюбоваться, должен был на днях забрать… Теперь не заберет. Ну, за Ашотика! Чтобы в следующей жизни он был талантливым и везучим!
– В этой жизни он везучим не был? – спросила я, едва отдышавшись после третьей порции огненной воды.