Молитесь за меня
Шрифт:
– Ты... вы не обижайтесь, спросить я хочу, - это Дмитрий, лихо опрокинув свой стакан, обратился ко мне.
– Да.
– Стихи вы пишите?
– В юности писал, сейчас нет. Он помолчал.
– Не пойму я всего этого... Стихи там... прочее. Кому они нужны? Ну вот есть Пушкин - это я понимаю, Лермонтов...
– Есенин, Гоголь, - подсказал долго молчавший Вячеслав... Отстань, - отмахнулся от него суровый Дмитрий.
– И тем более, вон сколько их. Сейчас они зачем нужны?
– Кто?
– Поэты. По мне, дармоеды все они. Про цветочки сочиняют, про любовь.
– Их бы к нам в колхоз, - хихикнул второй пастух.
– Да отстань ты, трепло! Зачем в колхоз, что в городе дела нет?
– Думаешь, что я серый, не пойму? Не бойся, докажи, что я не прав. Было видно, что мужик заводится не на шутку. Мне же меньше всего и именно здесь хотелось говорить о поэзии. Я попытался немного успокоить его:
– Причем здесь серый?
– Вот видишь, - победно улыбнулся он.
– Вроде образованный, а объяснить мне, малограмотному, не можешь.
И тут меня взяла такая досада, которой не было даже сегодняшним вечером в деревне, когда мне везде отказали в ночлеге. Совершенно неожиданно для себя я взял со стола бутылку, налил все, что там оставалось, в Славкин стакан - и одним залпом осушил его. Вячеслав одобрительно крякнул и протянул мне большой кусок сала. Я же, словно не замечая его, повторил движение Дмитрия: отщипнул несколько крошек хлеба, затем поднялся и отошел к противоположному окну - теперь я мог видеть только спину Дмитрия и, глядя на его фуфайку, стал читать: Я уеду из этой деревни...
Будет льдом покрываться река, Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.
Я читал, а голос был словно чужой, он звучал как-то со стороны: Мать придет и уснет без улыбки...
И в затерянном сером краю В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.
Дмитрий медленно оглянулся и посмотрел на меня. Усмешка сползла с его лица, рука перестала катать катышек по столу.
Так зачем же, прищурив ресницы, У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу Ты с ладони кормила меня.
Слышишь, ветер шумит по сараю? Слышишь, дочка смеется во сне?
Может, ангелы с нею играют И под небо уносятся с ней...
Не грусти на знобящем причале, Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье За недолгую нежность в груди.
Мы с тобою как разные птицы, Что ж нам ждать на чужом берегу?
Может быть, я смогу возвратиться, Может быть, никогда не смогу...
Но однажды, я вспомню про клюкву, Про любовь твою в сером краю
И пошлю вам чудесную куклу, Как последнюю сказку свою.
Чтобы девочка, куклу качая, Никогда не сидела одна.
– Мама, мамочка! Кукла какая! И мигает, и плачет она...
Наступила тишина. Мне стало стыдно и своего порыва, и своего чтения. Когда стало казаться, что эта гнетущая тишина никогда не кончится, Дмитрий глухо произнес:
– Про меня... про меня это. Скажите, кто?
– Что, кто?
– сразу не понял я.
– Стихи эти написал.
– Рубцов. Николай Рубцов.
Вячеслав сразу же вставил:
– Сразу видно, наш, деревенский.
На этот раз Дмитрий снисходительно отнесся к его реплике и тоже захотел узнать про Рубцова.
– Рубцов этот... живой?
– Нет, погиб лет двадцать назад.
– По пьяному делу?
– Да, говорят.
– Послушай, редко прошу, уважь: прочти мне еще разок этот стих.
– Извини, я спать очень хочу, устал, - я говорил ему правду. Он как-то неожиданно засуетился и заговорил со мной так, будто только что увидел меня:
– Извини, ты же небось весь день шел? Отдыхай. Только, - Дмитрий вдруг застеснялся, - ты же журналист, писать привычный, спиши мне про клюкву, а? Я выполни его просьбу, и это было последнее, что я мог сделать. Через минуту я уже спал богатырским сном. Когда я проснулся, на часах было девять утра. На столе стояла трех
Позавтракав, я отправился в дорогу. Старательно всматривался по сторонам, но стадо и пастухов так и не увидел. А жаль, так хотелось проситься с этими добрыми людьми...
И теперь, спустя годы, стоит мне открыть томик Рубцова, я вспоминаю тот вечер в полуразрушенном домике, затерявшемся в полях между Суздалем и Юрьевом Польским, вспоминаю пастухов, приютивших меня. И еще я обязательно перечитываю чудесное стихотворение Николая Рубцова "Добрый Филя" - о пастухе, живущем в глуши. Только последние его строки я, словно разговаривая с Дмитрием и Вячеславом, читаю немного по-другому:
– Мир такой справедливый, Даже нечего крыть...
– Димка! Что молчаливый?
А о чем говорить?
Реквием дождя.
1
Мелкий дождь негромко, но назойливо стучал в маленькое, не зашторенное окно. Моцарт открыл глаза. В такую погоду хорошо сидеть в "Серебряной змее" с кружкой пива или танцевать на маскараде в костюме арлекина. И сразу уходят из сердца заботы, улетучивается эта непонятная тревога. Когда на улице ясный день, когда светит солнце, жить как-то легче. Вроде не играешь роль беззаботного весельчака, любителя бильярда и пунша. А вот декабрьскими вечерами, когда по узким и пустым венским улицам несется ветер, а холодный дождь стучит в каждое окошко, как нищий странник, просящий приюта, тогда плохо, совсем плохо: вновь гложет сердце тревога, и прекращает звучать музыка. Но ведь сегодня, черт дери, только восемнадцатое октября! Откуда взялся этот проклятый дождь? Моцарт тяжело вздохнул, затем, потянувшись к столику возле кровати, открыл чернильницу. Надо работать. Поздняя ночь и раннее утро - лучшее время для сочинения музыки. Милый Зигмунд всегда попрекал меня за это. "Так не годится, Вольфганг! Работаешь до поздней ночи, чуть свет - опять сочиняешь, причем, не вставая с потели. Днем и вечером - сидишь за инструментом. Поверь мне, добром это не кончится. Пиши стоя, занимайся верховой ездой, наконец!" Зигмунд, ты как всегда был прав. Мне не хватает тебя, мой добрый ворчливый Баризани. Ты лечил мне не только тело, но и душу. Кто мне теперь объяснит, почему в последнее время я не могу лежать на левом боку, почему начинаю задыхаться, поднимаясь к себе на второй этаж. Констанца посоветовала пить настойку мелиссы, но пока она не помогает. Идти к врачу? А к кому я могу пойти после Зигмунда? Он умер четыре года назад, заразившись от больного... Да, чем дольше живешь, тем больше потерь. В том же году не стало и папеньки, любимейшего и наилучшего из отцов. Как бы они порадовались триумфу моей "Волшебной флейты". Я уже стал забывать, что это такое. А тогда, в театре... Господи, неужели это было всего три недели назад? Как быстро мчится время. Через три дня после премьеры пришел Антон Штадлер. Он просто сиял. Сказал, что братья в восторге от оперы и что сам Мастер заказывает мне кантату: ее будут исполнять при освящении нового храма нашей ложи.
При воспоминании о масонской ложе "Коронованная надежда", Моцарт вновь вздохнул. Храм вот-вот откроется, а кантата еще не готова. А может, действительно писать стоя, как советовал Зигмунд? Он уже приподнялся, чтобы встать, но через секунду вновь упал на подушки. Что происходит? Ведь я всегда любил сочинять, музыка звучала во мне даже тогда, когда с друзьями играл в кегли. Кстати, партитуру "Дон-Жуана" я начал писать в Праге, у Душека именно за игрой в кегли. И недурная музыка получилась, между прочим. Это после нее Зигмунд написал мне посвящение в альбом? Нет, нет это было незадолго до его смерти, я тогда исполнял фортепьянный концерт. Как там у него было: