Молитва к Прозерпине
Шрифт:
Кем были братья Палузи? Одной и той же личностью, повторенной в разных телах, или одним и тем же телом, воспроизведенным дважды для двух разных личностей? Трудно сказать. Поскольку наше путешествие не отличалось разнообразием, меня заинтересовала даже юридическая сторона дела: если они были одинаковы во всем, то как решался вопрос наследования? Согласно пунийской традиции, право первородства принадлежало бородатому Ададу, потому что он появился на свет первым, хотя голова Бальтазара была крепко прижата к ножкам брата. Но близнецы не придавали этим деталям никакого значения.
– Если он – это я, а я – это он, – сказали они мне, – почему нас должен занимать вопрос о том, кому принадлежит утварь, деньги или
– И вы так же рассуждаете, когда речь идет о женщинах? – пошутил я, вспомнив шутки Субуры.
Но мой вопрос не показался им ни забавным, ни обидным.
– У нас все общее, кроме листьев оплонги.
(Оплонга, Прозерпина, – это местное название одного из немногих встречавшихся в тех засушливых местах растений; только у него были достаточно мягкие листья, чтобы использовать их для определенных целей после опорожнения кишок.)
Как бы то ни было, я безоговорочно верил всем историям, которые мне рассказывали об исключительном единстве близнецов. Они с таким спокойствием и убежденностью объясняли эти явления, что никакой слушатель не стал бы сомневаться в их искренности. С другой стороны, зачем бы они стали изощряться и врать какому-то Марку Туллию, которого уже решили убить?
Однако совместная жизнь, Прозерпина, чаще заставляет видеть различия у людей похожих, чем общие черты у непохожих. Поэтому, по мере того как дни шли за днями, я постепенно начал понимать, что братья были не такими уж одинаковыми, – по крайней мере, их характеры заметно различались. Например, я заметил, что Адад был религиознее. Каждый вечер, когда мы разбивали лагерь, он строил из тонких тростинок маленький шалаш высотой чуть больше пяди и покрывал стены глиной. Это было некое подобие алтаря, в котором он устанавливал керамическую фигурку, изображавшую древнего бога пунийцев Баала, а перед ней – приношения, крошки хлеба и наперстки с вином, и по вечерам и ночью можно было смотреть, как в глубине этого крошечного храма поблескивает изящная фигурка, освещенная пламенем маленьких свечей. Тем временем Бальтазар предпочитал затачивать концы палок и устраивать ловушки для птах, которые на следующее утро служили украшением нашего завтрака. Глаза некоторых птиц считались у пунийцев самым изысканным яством.
Как я тебе уже говорил, Прозерпина, через три дня мы остановились на ничем не примечательном участке равнины, покрытом скудной растительностью.
– Вон там, да, именно там появилась мантикора, – сказал Куал, указав на какую-то точку среди желтоватой пустоши, по которой тут и там были разбросаны безымянные кустарники.
Пастух тыкал пальцем, и рука его дрожала не переставая. Когда мы велели ему двигаться дальше, он отказался, полумертвый от страха. Бальтазар Палузи подошел к нему.
– Ты такой трус, что даже в сопровождении двенадцати мужчин боишься несуществующего чудовища? – упрекнул он пастуха и подтолкнул его, невзирая на сопротивление.
Мы двинулись вперед. Все без исключения. Последние сто метров мы преодолели в полной тишине, настороженно глядя перед собой. Слышны были только наши шаги: моих рабов и охотников братьев Палузи. Ситир, как всегда, двигалась совершенно бесшумно.
Наконец мы все собрались вокруг ямы. Ничего особенного в ней не было: просто черная дыра овальной формы, а потом нора, которая изгибалась и уходила куда-то вглубь. И все.
– Вот, это и есть Логовище Мантикоры! – простонал Куал.
Пастух нас не обманывал. Я обратил внимание на то, что его рука покрылась мурашками, когда он указал на эту ямину. Как бы то ни было, никаких следов ни пантер, ни мантикор, ни даже какого-нибудь завалящего слепого крота здесь не наблюдалось. Я выразил свое разочарование.
– А чего ты хотел? – обругал меня Бальтазар. – Чтобы пантера здесь спокойно
Проведя с ними несколько дней, я ясно видел различия в характерах братьев: Адад старался разумно руководить всей группой, а Бальтазар был несдержаннее и порывистее.
Адад начал готовиться к охоте на зверя, следуя нашему плану: мы решили использовать труп раба, убитого самим Палузи, в качестве приманки. Именно ради этого мы тащили его с собой все эти дни. (Я знаю, мой черный юмор тебе не по вкусу, Прозерпина, но позволь мне все-таки рассказать тебе, что мы запихали в рот бедняги и под его тунику бесчисленное множество пучков ароматических трав, чтобы он не слишком вонял. И, говоря о нем, называли его Козленком, потому что одним из самых изысканных блюд римской кухни считался фаршированный дикий козленок.)
Итак, мы положили нашего Козленка у самого Логовища Мантикоры. Как ты можешь себе представить, Прозерпина, четверо носильщиков, оставшихся в живых, наблюдали за этими приготовлениями с тяжелым сердцем.
– Не беспокойтесь, – пошутил я. – Если наш план сработает с первого раза, нам не придется пустить на мясо и вас тоже.
Братья Палузи и их охотники чуть не лопнули со смеху. Они были бедными, но свободными людьми и называли рабов «плешивыми», потому что тех обычно брили наголо, чтобы сразу отличать в толпе. Носильщикам и Сервусу моя шутка не показалась уж очень забавной.
Мы расположились на почтительном расстоянии от Логовища Мантикоры и Козленка. В сотне шагов от ямы росли какие-то кусты, и мы разбили за ними свой маленький лагерь, где разместились все: десять мужчин и Ситир, а также пять моих рабов, включая Сервуса.
Носильщики приготовили мой паланкин для ночлега, а у братьев Палузи и их охотников были с собой небольшие палатки, сделанные из козлиных кож, в которых они спали по двое.
Потом охотники срубили ветки акаций, подобрали несколько сухих стволов и соорудили из этих материалов заграждение перед нашим лагерем. Эта низкая изгородь из веток и бревен по форме напоминала подкову и защищала нас практически со всех сторон. Единственная зона, которая оставалась открытой, располагалась на отрезке, наиболее удаленном от Логовища Мантикоры. Когда основная структура заграждения была построена, они укрепили ее с помощью больших колючих кустов, которые послужили кольчугой, покрывавшей ветки и бревна. Надо отдать должное их находчивости: увидев шипы длиной в палец, ни один хищник не решился бы приблизиться. Охотники обвязали морды лошади, осла и двух мулов тряпками, а на копыта надели маленькие мешочки, которые приглушали их стук, – все это, чтобы никоим образом не выдать своего присутствия. На всякий случай мы завели животных внутрь Подковы – так мы стали называть наш лагерь.
Несмотря на то что братья Палузи решили меня убить, эти негодяи начинали мне нравиться – они были предусмотрительны, действовали решительно и быстро: в мгновенье ока сумели построить надежный и хорошо защищенный лагерь.
После этого нам оставалось только ждать.
Ожидание, которое достается охотникам, прекрасно развивает терпение и способность подчиняться судьбе. Ловчий постепенно понимает, насколько незначительна его воля: он может взять на изготовку оружие, напрячь тело и дух, но все остальное не в его власти и зависит от поведения других живых существ. Прошло утро, миновал полдень, потом солнце стало клониться к закату, но ничего не происходило. Мое юношеское нетерпение проклинало всех богов: я потерял целый день, прячась за изгородью из веток и колючек и наблюдая за ямой, и не произошло решительно ничего: только пара воронов пиршествовали в свое удовольствие, выклевывая глаза несчастного Козленка.