Молитва по ассасину
Шрифт:
— Я уже сказал, что ничего не знаю.
Всю раковину его правого уха украшали многочисленные продольные царапины. Ранки выглядели свежими, с едва подсохшей коростой. Левое ухо кто-то обработал лишь до середины. Вероятно, наскучило занятие.
— Вам следовало бы нанести мазь с антибиотиком.
Хенесси осторожно коснулся уха.
— Сам виноват, что оставил на столе фестонные ножницы. Они принадлежали жене…
— Они придумали бы что-нибудь другое. Более мучительное. Такие люди… всегда хватают то, что подвернется под руку.
Старик закрыл банку и смахнул крошки на пол.
— Они заявили,
— Я вам не верю, мистер Хенесси.
Тот сделал глоток холодного кофе.
— Когда я прищуриваюсь… я вижу смерть вокруг вас. Вы пришли убить меня? Просто хочу знать.
— Я вовсе не собираюсь убивать вас.
Хенесси подул на кофе, словно он еще не остыл.
— Я люблю ее, мистер Хенесси. Люди, которые пытали вас фестонными ножницами… как вы думаете, что они сотворят с Сарой, если найдут?
Старик сделал еще глоток.
— Меня это не касается.
Ракким покачал головой.
— Может быть, вас это не касалось, но вы сами вмешались, потому что вы такой человек. Как видите, вы — не единственный, кто разбирается в людях.
Хенесси дотронулся до запечатанного пакетика с фисташками.
— Она мне его подарила. Сказала, что ее зовут Рэйчел, но я не поверил. Сразу же понял, что она сбежала из дома. У нее был такой взгляд. Ожесточенный. Моя внучка сбежала от мужа несколько лет назад. Забрала обоих детей и сбежала. Муж так и не нашел ее. — Он отхлебнул кофе. — Я не ем орехи — плохо действуют на пищеварение, — но признателен ей за доброту.
Ракким не перебивал.
— Для тех, других, я притворился тупым. Сказал, что плохо слышу, хотя с ушами у меня все в порядке. — Хенесси коснулся пальцами изуродованного уха. — Я узнаю по шагам любого в этом доме. Могу с закрытыми глазами определить постороннего. Иногда жалею, что у меня такой хороший слух. — Его голос дрогнул. — Я слышал, как они поднимались по лестнице пару дней назад… их было трое. Двое скоро ушли, а третий спрятался в коридоре. Потом… — Он покачал головой. — Потом я услышал то, о чем хотел бы забыть. — Он пристально посмотрел на Раккима. — Она убила этого мужчину, охотника, но он заслуживал смерти. Я прижался ухом к стене и слышал все, до последнего слова. — У него навернулись слезы на глаза. — На ее месте могла оказаться моя внучка, а я просто стоял и слушал.
— Она пострадала?
— Я слышал, как она сопротивлялась. Слышал, но ничего не делал.
— Она была ранена, мистер Хенесси?
— Я не видел крови.
— Вы разговаривали с ней после этого?
Хенесси покачал головой.
— Мне так стыдно. — Он опустил взгляд на свои руки. — Раньше я не был таким трусом. Получил ранение в битве за Чикаго. Она считалась поворотной точкой в войне, но мне так не кажется. Помню только, что два дня притворялся мертвым на Иллинойс-авеню с пулей в животе. Голодранцы ходили по улицам и добивали раненых. Тогда я был молод, а молодому легко вести себя храбро. А теперь я ничего не стою.
Ракким накрыл ладонь старика своей. На ощупь кожа Хенесси напоминала вощеную бумагу.
— Откуда вы знаете, что она не пострадала?
— Я же говорил, она прошла мимо моей двери. Сильно торопилась. Впрочем,
— Но как вы успели заметить, что на ней не было крови? В дверной глазок? Когда она быстро проходила мимо?
Хенесси молчал.
— Может, пора снова стать храбрым? Может, вы получили второй шанс?
— Я пошел за ней, — пробормотал наконец Хенесси. — Пошел следом, когда она спустилась по лестнице. Я могу ходить очень тихо, когда захочу. На стариков все равно никто не обращает внимания.
— Куда она ушла?
— К остановке монорельсового поезда, — мгновенно ответил Хенесси, словно боясь передумать. Рыжебородый часто говорил: труднее всего выжать из человека первые крохи информации. — Вещей у нее не было. Только большая дамская сумка. Она шла уверенно, словно точно знала, куда направляется. Ни разу не оглянулась. У меня сложилось впечатление, будто ей было на все наплевать. Или она просто боялась оглянуться? Я едва не потерял ее в толпе на станции. Едва успел вскочить в следующий вагон, прежде чем закрылись двери. Мне всегда везло. Понимаю, звучит глупо, но говорю правду, помню как-то…
— На какой остановке она сошла?
— Да, только факты, я понимаю. — Хенесси подергал себя за нос. — Вышла на Орион-стрит, я пошел за ней. На самой границе Зоны. Странное место для бегства.
— Куда она пошла в Зоне? — Ракким уже знал ответ, но не мог не спросить.
— В какой-то ночной клуб. Яркое освещение, громкая музыка… В молодости я хорошо танцевал. Сейчас вспомню название. «Полнолуние». Помню, была такая песня. Отец пел ее матери, когда я был мальчишкой. Давно это… что с вами?
— Вы вошли за ней в клуб?
— Она находилась там совсем недолго. Потом села в такси, и все.
— Где она поймала такси? У клуба?
— На следующем перекрестке. Прямо у пассажа, где показывают старые кинофильмы. Показывали «Звездные войны». Мне так нравится это кино. Вы смотрели?
— В какое время?
— Десять сорок пять или около того. Вы постоянно задаете вопросы.
— Вы не ошибаетесь?
— Следующий сеанс начинался в одиннадцать, у меня было время съесть хот-дог. Я уже говорил, что мне всегда везло в мелочах. — Хенесси наклонился над столом. — Из клуба она вышла совсем другим человеком. До этого она выглядела спокойной, несмотря на то, что случилось ночью. Я знаю, потому что следил за ней. Так, обычная современная девчонка, решившая немного повеселиться… но из клуба она вышла, еле сдерживая слезы. Словно только теперь на нее навалился весь пережитый ночью ужас. — Он пристально посмотрел на Раккима. — Вы в порядке?
— В какое такси она села? Желтое? «Саладин транзит»?
— Нет. В одну из незарегистрированных машин… раньше мы называли такие цыганскими. Темно-бордовый «форд», номер я не успел заметить, так что не стоит спрашивать.
Ракким встал.
— Спасибо.
— Те, что постучали в мою дверь, когда нашли своего приятеля мертвым… — Хенесси смотрел прямо перед собой. — Эти двое охотников, они усадили меня на стул, потом самый страшный, в кожаной куртке, взял фестонные ножницы, и у меня застучали от страха зубы, хотя они даже не прикоснулись ко мне. Они рассмеялись. Если бы вы услышали этот смех, то навсегда лишились бы способности смеяться. И тогда я сказал себе, дал слово, что ничего им не скажу.