Молния
Шрифт:
– Вот! Глядите! Капут!.. Чтоб все знали!..
– Савка негромко и хрипло победно рассмеялся.
От молниеносного Сазкиного жеста да еще после отчаянно смелого тоста полицаи испуганно шарахнулись в сторону и на какую-то секунду оторопели. Кто знает, что у него там могло быть, за пазухой! Да и глубокая ночь на дворе. А он у самых дверей и, может, только прикидывается пьяным. А они все и на самом деле пьяные, безоружные... Все оружие там, среди ухватов, брошено.
Качнувшись от толчка, Дуська сразу выпрямился и, не
Все еще смеясь, Савка выпустил из руки бумажку и медленно, будто утомленный тяжкой работой, опустился на лавку.
Дуська подобрал вчетверо сложенный листок, поднес его к лампе и осторожно развернул.
А Варька, решив, наверно, спьяна, что Савка с Дуськой борются в шутку, подтолкнула Дементия пленом, игриво ткнула кулаком Полторака под бок и визгливо расхохоталась.
– Ого!
– впившись прищуренными глазами в листок, выдохнул Дуська.
И если бы не глубокое, граничащее с растерянностью и даже страхом удивление, можно было бы подумать, что это "ого" относится к Варькиному хохоту.
Но, видно, Дуське сейчас было не до смеха и не до Варьки. Он скользнул откровенно испуганным взглядом по окнам и даже заметно побледнел.
– Ого!
– повторил он тише.
– А что там? Покажи!
– только теперь встревожился Полторак.
Но Дуська, сдерживая волнение, снова сложил бумажку вчетверо и спрятал в нагрудный карман.
– Ничего... Тебе нельзя!
– ответил он Полтораку с напускным равнодушием. Потом приказал коренастому, с белой повязкой: - Слышь, Оверко, ты бы сел там, гоближе к оружию, а то разгулялись все, как на свадьСе.
Точно вам и войны нет... А вы, - попробовал он успс::опть совсем уже перепуганных баб, - вы себе не обращайте внимания. Гуляйте. Тут, видите, дело служебное...
Эти слова никого не успокоили, только еще больше напугали женщин.
Один только Савка снова нырнул в мутные волны.
Уже совсем забыв, что натворил, он с блаженным видом набивал себе рот, прямо пятерней хватая из миски щедро политую подсолнечным маслом капусту.
Дуська подошел к нарам и что есть силы затормошил спящего жандарма. Толкал его под бока, тряс за плечи и за грудки.
– Слышь, Гуго, вставай! Слышь... Ну, шнеллер, доннерветтер, вставай, говорю!
Но Гуго даже ухом не повел. Лишь минут через пять, когда в его затуманенное самогонным угаром сознание пробилось-таки, что ему мешают спать, жандарм перестал храпеть и, буркнув что-то, повернулся на бок, лицом к стенке.
– Гуго, доннерветтер, проснись, слышишь!
– еще сильней затормошил его Дуська.
– М-м-м!
– замычал Гуго и, подогнув левую ногу, так энергично двинул кованым сапогом назад, что если бы попал Дуське в живот, кататься бы тому по полу и визжать недорезанным поросенком.
Но Дуська вовремя и ловко увернулся.
–
Плюнув с досады, он злобно выругался и подошел к Оверку, который с автоматом в руках примостился на стуле у самого порога, подальше от людей.
– Слышь, Оверко, - прошептал ему Дуська на ухо, - давай советоваться... На, прочитай. Только про себя.
– И он достал из кармана Савкнну листовку.
Сверку достаточно было только взглянуть на эту бумагу, как глаза у него полезли на лоб, а толстые коротенькие пальцы задрожали. Это была типографским способом отпечатанная советская листовка, и начиналась она хорошо известными словами: "Смерть немецким оккупантам!"
Первая для полицая Оверка за четыре месяца оккупации советская листовка. И не просто заброшенная или занесенная откуда-то из-за фронта, нет! Листовка была здешняя. Может, даже где-то в районе напечатали. Говорилось в ней про дела и про жизнь Скальновского района.
"Товарищи! Не верьте лживой немецкой пропаганде.
Все, что говорят вам гитлеровские холуи, - будто Красная Армия разбита и уже не существует, будто гитлеровцы взяли Москву, - все это наглая и бесстыдная ложь!
А ложью, как известно, занимаются не от хорошей жизни!"
Дальше в листовке коротко сообщалось о ходе боев на фронтах за последний месяц, об Октябрьском параде на Красной площади, о том, что немцы под Москвой остановлены, а наши перешли в наступление, а под конец листовка обращалась непосредственно к населению района и призывала саботировать все приказы и распоряжения немецких властей:
"Не давайте гитлеровцам хлеба, скота, фуража. Уничтожайте склады, немецкие средства связи. Не давайте восстанавливать взорванный сахарный завод в райцентре. Уничтожайте оккупантов и продажных полицаев!
Вместо хлеба, скота, сахара - пулю фашистским головорезам!"
Подпись под листовкой была короткая, загадочная:
"Молния".
Холодно, неприветно стало у полицая на сердце.
И страшно... Словно протянулась из ночного мрака чьято невидимая железная рука и, медленно, но неудержимо сжимаясь, сомкнулась ледяными клещами на Оверково;,!
горле.
– Где он, гад, ее взял?!
– прохрипел Оверко, осторожно, с опаской, будто взрывчатку, возвращая Дуське листовку.
– Ш-ш-ша... выпытать надо, пока пьяный. Напоить до смерти... Давай сядем к столу...
Но добиться от Савки ничего больше не удалось, как ни старался, как ни улещивал его Дуська.
Все, что только мог, Савка уже "выдал". А теперь сидел вялый, размякший, разморенный домашним теплом, осоловевший от еды и самогона. Казалось, ничего не понимал и не слышал.
– Что уж там ему подливать!
– осмелев, вздохнула беззубая бабка, покачав головой на полицаеву настойчивость.
– Душа меру знает... Взяла свое, а больше и не примет, хоть ты ей что...