Молочник Розенкранц
Шрифт:
«— Зачем он так, — думал Кнут, — хорошего еврея домой не отпустил. На этой земле помирать оставил.»
Сам Адольф давно мечтал укатить в Израиль. Одно сдерживало его — он не знал, что будет там делать. Бывают в жизни такие нелепые ситуации. Единственное, что он умел — это ставить спектакли.
«— Ну приеду туда, — думал он, — поцелую Святую Землю, полюблю ее — а дальше-то что? Кому там нужен старый русский мудак-режиссер, даже если он еврей?»
И все-таки… Все-таки после «Тевье» он решил махнуть. И даже до Листова. А там будь что будет. А пока отправил туда
— Вы уж не обижайтесь, ребе, — сказал он классику, висевшему на стене комнаты, — но Тевье сядет на корабль…
И он дописал новый монолог, в котором Тевье страстно говорил о своей мечте, прощался с Россией и сообщал, что отплывает на Землю Обетованную.
Бугаев решил его несколько видоизменить.
— Я еду в Израиль, — кричал он, — карету мне, карету!
Адольф хватался за голову.
— Причем здесь Грибоедов, — вопил он, — и потом, Израиля тогда еще не было. Тевье уплывает в Палестину.
— Минуточку, — говорил Бугаев, — куда бы сегодня поехал ваш Тевье? Вы против осовременивания, Адольф Абрамович?
— Дискуссий не будет, — орал Кнут, — я сказал — в Палестину!
На генеральной репетиции, на которой собрались ленинградские сливки, Бугаев-Тевье ехал в Палестину.
— Я еду в Палестину! — кидал он в зал, и зал разделялся: одни плакали, другие кричали: убирайся в свой Израиль!
— Ну, я же говорил — в Израиль! — радостно проревел Бугаев в сторону Адольфа, сидевшего в ложе, и успокоил зал:
— Ша, ша, не надо нервничать, я поеду в Израиль, унглыки!..
Ариэль замолчал, затянулся «Давыдовым».
— Знаете, Поляков, я люблю сидеть на этой веранде и любоваться озером. Оно меня успокаивает и, если хотите, облагораживает. Во всяком случае, мне так кажется. Я смотрю на озеро и чувствую себя пловцом. Ведь все мы хрен знает куда плывем в этой жизни — и разум служит нам компасом, если служит, а страсти — ветром, гонящим нас.
Короче, в Ленинграде премьеру запретили, и труппа в полном составе высадилась в этом благоухающем городе, где главный проспект — это лебединое озеро, у которого мы с вами сидим. Им отдали лучший театр.
Еврейская община была взбудоражена — шутка сказать — из страны, где евреев притесняли, не брали, клеймили, не выпускали — и вдруг нате — «Тевье дер милхикер» с конём!
Некоторые ее члены, склонные к философскому мышлению, задумались:
— А, может, мы зря? А, возможно, мы чересчур? А, может, все не так, как на самом деле? Ведь нигде в мире нет такой вкусной фаршированной рыбы, как там! Нигде нет еврейских колхозов, еврея-командарма и еврейского казачества!
Откуда-то они все знали о еврейском казачестве, о его победах в войне.
— А сколько у них было евреев — Героев Советского Союза! — закатывали глаза евреи. — А у нас?
— Но мы же не воевали, — осторожно отвечали иные.
Но их резко обрывали, им затыкали рты.
— Это не имеет никакого значения! Воевали — не воевали… Эти антисемиты давали евреям звание героя — а наши?!..
— Не преувеличиваете? — перебил Поляков.
— Я вам уже говорил, — Ариэль улыбнулся, — у меня склонность к гротеску.
— Тогда я вам закажу
— И потом — искусству не запрещено преувеличивать, — Ариэль отхлебнул. — Вот теперь это новое божоле… Я слышал вот этими ушами — он потрогал свои большие, оттопыренные уши — как кто-то кому-то доверительно сообщил, что хотел бы жить там.
— Я бы там был коммунистом, — мечтательно произнес он и добавил, — а здесь я торгую шматес.
Потом он подошел ко мне.
— Как вы думаете, — спросил он, — можно быть коммунистом и торговать шматес? Одновременно? Я продаю шубы — а тут, черт бы их подрал, мягкий климат, тут они никому не нужны. Я бы давно уехал в Израиль — но и там, как назло, в шубах не ходят. Вы не можете мне объяснить, откуда такая закономерность: чем лучше страна, тем хуже в ней дело обстоит с шубами? А у вас холодно, у вас Сибирь, вас много. Я смог бы у вас торговать шубами?
— Только как продавец, — ответил я. — В государственном магазине. И то, если бы у нас эти шубы были…
Но после первого же спектакля разговоры о России прекратились.
Не просите меня, я не смогу передать, что творилось в зале.
Зачем говорить о том, что нельзя выразить словами? В какой-то момент мне показалось, что все евреи уедут в Эрец и бросят этот прекрасный город. Труппа дала восемь спектаклей, и восемь раз они уезжали. Когда опускался занавес — все уезжали — стоя, аплодируя, плача. Антисемит отправлял евреев на их землю.
Первым укатил Абрам Кахани — после третьего спектакля он собрал чемоданы и, никому даже не махнув ручкой, укатил.
Вслед за ним отправилось еще несколько, наиболее решительных.
Через две недели все вернулись — быстрые, энергичные, довольные.
Они расстегивали рубахи и показывали всем желающим свои загоревшие груди.
Вот в таком мире мы живем…
Актеры были что-то особенное, но, может, они играли еще блистательнее из-за того, что в зале, в третьем ряду, на месте номер двадцать четыре сидел мсье Розенкранц — на все время гастролей он купил себе в театре постоянное место, как в синагоге. У Розенкранца в городе было немало купленных постоянных мест — в отеле «Шератон», в ресторане «Бавария» и три места на кладбище — лично для себя. Весь город ломал голову, зачем ему там столько мест — но даже самые мудрые, даже главный раввин, без запинки отвечавший на самые замысловатые вопросы, не могли ответить на этот вопрос.
Короче, Розенкранц любил постоянство, и если все из зала смотрели на Тевье, то все со сцены глазели на Розенкранца, потому что наш Розенкранц был меценатом.
После первого антракта он прошел за кулисы. Актеры еще не разгримировались. Некоторые заметили у него в руках влажный платок.
— Спасибо, — растроганно произнес Розенкранц и пожал всем руки. — Я побывал на родине.
— В Израиле? — деловито поинтересовался Бугаев.
— В России, — ответил Розенкранц, — я жил в Витебске. Мы жили рядом с Шагалом. Отец хорошо знал его. Он даже три раза рисовал отца. Недавно я на аукционе увидел эти рисунки и купил их. Всего за каких-то пять миллионов. Мне на папу не жалко.