Молочник Розенкранц
Шрифт:
— Мне тоже ничего на папу не жалко, — согласился Бугаев.
Розенкранц обнял его.
— Я беру вас на десять спектаклей в Брюссель, — сообщил он.
Труппа ликовала.
В спектакль были внесены некоторые изменения. Тевье перед отъездом в Израиль посетил Витебск, где встречался с Шагалом. И даже полетал с ним в обнимку над городом.
— В Израиль — кричал Тевье-Бугаев, — в Израиль! — тут появлялась слеза — но перед отъездом я хочу посетить мой Витебск. О, Витебск! Звезда моего детства!
Бугаев
— …И восемь спектаклей в Антверпене, — говорил он за кулисами. — Хотя, если честно, мы переехали в Витебск из Одессы, с Ланжерона.
— Но родились вы именно в Одессе? — на всякий случай уточнил Бугаев. — Вы в нее не переезжали?
— В Одессе, — подтвердил Розенкранц, — в Одессе-маме.
На следующем спектакле на сцене высвечивался кусочек Ланжерона, по которому носился босоногий рыжеволосый мальчик — сын задних ног, привезенный на гастроли.
— В Израиль! — орал Бугаев, — но перед отъездом я хочу посетить Витебск, а потом Одессу! Или наоборот! О, Витебск и Одесса, звезды моего детства!
— …И три спектакля в Стокгольме, — Розенкранц в труппе стал своим человеком, — в этом городе в белую ночь я встретил Китти.
Труппа не спала всю ночь, хотя она и не была белой. Кнут с Бугаевым ломали голову, как Тевье перебраться в Стокгольм и встретить Китти.
— Забудьте о Голде, — сказал Бугаев, — придется отправиться Тевье в Стокгольм. За этой самой Китти, чтоб она сгорела!
— Вы — бездарь! — орал Кнут. — Чего это вдруг из своего штетела он поехал в Стокгольм?! Он в своей дыре и не слышал об этом городе!
— Вы, дорогой, не знаете евреев, — отвечал Бугаев. — Я вам сейчас все объясню. Тевье делал свой бизнес со стокгольмским евреем — их там хватает — и его дочка подала ему чай. Со штрутелем. И все было обгемахт!
— Кнут обалдел.
— Откуда вы знаете это слово?
— Не забывайте, — сурово произнес Бугаев, — я — Тевье!
— И вы хотите эту историю вставить в спектакль? — усмехнулся Кнут.
— Считайте, что она уже вставлена…
На следующем спектакле Бугаев превзошел самого себя.
— В Стокгольм! — восклицал он и глаза его светились любовью и страстью, — как мне добраться до Стокгольма, чтобы встретить тебя, Китти, возлюбленная моя!
И тут из-за кулис появлялась Голда, ставшая Китти.
— Какое счастье, что я тогда, в шведскую белую ночь, подала тебе чай со штруделем! — кричала она и бросалась на шею Тевье…
— Я тоже всегда находил выход из затруднительных положений, — басил за кулисами Розенкранц. — Семь спектаклей в Лиссабоне…
Труппа живо интересовалась жизнью мецената, его трудным, безрадостным детством, юностью, работой — и к концу гастролей спектакль был уже не о Тевье, а о меценате — «Розенкранц-молочник».
Ариэль подлил винца.
— Прошу не забывать
— Вас с нетерпением ждет Голландия, — говорил он.
— Хотелось бы во Францию, — роптала труппа, — как-никак шестьсот тысяч евреев. А вы хотите их оставить без нашего Тевье!
— Поедете. Двадцать одна гастроль!
— А в Японию? — решился Бугаев. — Как же без Японии?
— Там нет евреев! — отрезал Розенкранц.
— Но антисемитизм-то там есть?
Розенкранц согласился и обещал подумать.
В конце гастролей вся труппа была приглашена на виллу мецената.
Вилла была одной из главных достопримечательностей города. Белокаменная, с готическими колоннами, с двумя олимпийскими бассейнами, теннисным кортом и прекрасным видом на озеро. Экскурсоводы оставляли ее на закуску — и все открывали рты. Многие забывали их закрывать.
За эту самую виллу когда-то боролись саудовский принц и барон Розенкранц. Я забыл вам сказать — меценат был прибалтийским бароном, поговаривали, что он купил этот титул, но сам Розенкранц утверждал, что ему пожаловала его датская королева. И при этом таинственно улыбался.
У нашего Розенкранца было немного шансов на виллу, но в то жаркое лето принц проиграл в казино в Монте-Карло восемьдесят четыре миллиона, а барон выиграл на бирже двадцать шесть — в то лето была фантастическая биржа — и вилла досталась Розенкранцу. Достаточно вам сказать, что унитазы там были из чистого золота. Говорят, что у тех, кто сидит на золоте, не бывает запоров.
В ночь перед поездкой на виллу Кнуту приснился странный сон — он явственно увидел окосевшего от водки Бугаева, висевшего на чем-то под лепным потолком. Сон почему-то взволновал Адольфа, и утром он рассказал о нем артисту.
— Я видел вас ночью на чем-то висящем, — сообщил он. — Я не разглядел, на чем. Было темно.
— Я никогда ни на чем не висел, — удивился Бугаев. — Я вообще не терплю находиться в подвешенном состоянии.
— А после этого произошло что-то отвратительное, — продолжил Кнут, — но я не доглядел. Я торопился в театр.
Он помолчал и спросил Бугаева: — Может, вы не пойдете сегодня вечером к Розенкранцу? А? На всякий случай.
— Это еще почему?! — возмутился Бугаев. — Отказать себе в удовольствии из-за ваших дурацких снов?! И потом — он меня любит больше, чем вас всех, вместе взятых. Для него я — это почти он! Без меня все наши гастроли полетят в тартарары!
— Послушайте, Бугаев, — тихо сказал Кнут, — я вспомнил еще один сон. Не мой. Он приснился Кальпурнии, жене Юлия Цезаря. Накануне его убийства она увидела во сне, что муж убит. Она умоляла его не идти в Сенат. Он не послушался…