Молочный рейс(Камчатские были)
Шрифт:
— Да так километрах в двадцати.
— Знаешь, кто это?.. Молодой калан.
— Калан!!!
О каланах, легендарно редких морских зверях, в селе слыхали, но видеть не приходилось. Жили те далеко, возле острова Медного.
Зверёныш, вероятно, потерялся в море, а потом был выброшен прибоем к устью реки. Тут и попался в капкан.
— Теперь ты, Фёдор, большую премию получишь, — сказал охотовед. — Редкого зверя спас. Каланов на земле всего три тысячи. Охота на них строго-настрого запрещена.
…С первым самолётом
Зверёныш спал, гулял, купался в ванне и опять спал. Но вот насторожился, забеспокоился. Вдали показалась тёмная полоса — приближалась, росла. Из моря поднялись причудливые востряки сопок.
Резко прозвучал пароходный гудок — и береговые скалы словно взорвались: разлетелись на белые пуховые клочья. Это тысячи крылатых обитателей взвились к небу.
Каланёнок завозился.
«Что это? Уж очень знакомое… Ну конечно, его дом — остров Медный! Ещё бы, такой шум услышишь только в родных местах».
…Остров Медный на географических картах отмечен всего лишь точкой. Но в Беринговом море он, пожалуй, самый шумный. Весь исходит криком! Здесь разговаривают скалы, усыпанные птичьими базарами, басовито грохочет море, кричат котики, пыхтят морские львы-сивучи, скулят песцы. Всё живое топчется, ползает, летает, отлёживается на узкой прибойной полосе. А дальше — камни, сопки, ущелья, и без единого деревца.
Теплоход остановился на рейде — к лежбищу зверей судам подходить запрещено, — спустили шлюпку.
Когда каланёнка вытолкнули в воду, к нему сразу же подплыли сородичи. Один из них, перевернувшись, положил малыша к себе на грудь, обнял его коротышками-лапами. Возможно, это была мать. А может, и не она: каланы очень ласковы и любят плавать на спине.
Моряки полюбовались и нажали на вёсла.
Амто!
Весна на юге или на севере — всё равно весна. Пришла она и в Олюторскую тундру. Снег сделался иссиня-ноздреватым, осел; затемнели склоны сопок, повылезали на солнцепёках макушки кочек. В низинах появились каюлы — глубокие провалы, наполненные коричневой густой водой…
Спустись с дола к речке Апука-ваям и приложи к урезу берега ухо — услышишь, как под снегом перезваниваются пока невидимые весенние струны — ручьи: тундра оттаивает.
Спешно выбирается к солнцу, взламывая наст, кедровый стланик. Его хвоя, заморённая полугодовым затворничеством, дышит, дышит, наполняя тундру смоляным благоуханием…
Радоваться бы! Но Охк'yрго одолевала тоска. Комнаты интерната сделались душными. И бежит он за село, часами простаивает, вглядываясь в далёкие
Четыре года назад отец привёз Охкурго сюда, в Каменское, в интернат. Зашёл к директору, а мальчишку оставил на улице сторожить нарту.
«Как много народу!» — удивлялся Охкурго.
— Здравствуйте! — беспрестанно мотал он головой каждому. И на малахае согласно кивали яркие кисточки из крашеных хвостиков горностая. Для верности добавлял по-корякски — Амт'o!
— Амто! Мэй! — улыбались прохожие.
Все понимали, что этот черноглазый парнишка с оленьим арканом — чаутом — приехал из тундры.
Но вдруг Охкурго остолбенел. Прямо на него бежал какой-то невиданный зверь-коротышка: толстый, белобрысый и хвост крючком.
Охкурго сорвал с плеча чаут, широко размахнулся.
Хоп! — ремённая петля опоясала зверя.
«В-з-зжж, взжз!» — заверещал тот, увлекая за собой охотника.
Но Охкурго чаут не выпускает. Да ещё строжится:
— Хыр! Хыр!
Собачья свора подняла лай.
Сбежался народ. А как подойти? Ведь собаки ездовые— разорвут.
— Брось чаут, брось! — кричат. — Это же обыкновенная свинья.
Откуда знать Охкурго, что такое свинья, — в тундре их нет. Все кричат, а малыш удивляется: «Зачем же отпускать добычу?»
На крыльцо выбежал привлечённый шумом отец. Он и выручил «невиданного зверя»…
«Эх, чаут бы да в стадо! — вздохнул Охкурго. — До бригадного стана самое большое — два солнца, два дня. — Мальчишка, присев на корточки, машинально рисовал на снегу маршрут. — Сначала по Апука-ваям, потом свернуть в долину Пиг-ваям. Там наши и кочуют. Сейчас в стаде маленькие олешки появились…»
— Лангенёк, тебе в стадо хочется, а? — Охкурго схватил в охапку небольшого рыжего пса, крутившегося рядом.
Лангенька подарил отец в память о родном доме, чтобы не скучал по тундре…
Назавтра в интернате была тревога — исчез Охкурго. Пропал и Лангенёк.
Десятилетний парнишка, с раскосыми чёрными глазами и чуть приплюснутым носом, ходко топал по середине реки, по апрельскому насту. Он спешил. На торбасах, как прошлогодняя брусника, мелькал красный бисер. Позади семенил маленький лохматый пёс. Это и были Охкурго с Лангеньком.
Темень наступала на пятки. Внимание привлекла ниточка нартового следа. Охкурго свернул и направился по нему на берег. Нартовому следу можно довериться— это неписаный закон тундры: след всегда ведёт к людям, к жилью.
Заросли кедрового стланика тянулись узкой полосой, за которой сразу начинался распадок.
Лангенёк внезапно остановился и, задрав голову, стал принюхиваться. Его острые уши поднялись.
Насторожился и Охкурго, но тут же решил: «Наверное, куропатки».
«Гав-гав-гав!» — залился щенок. Потопал лапами, но не сделал и шагу.