Молодежь семидесятых

Семченко Александр

Когда мы беседовали с Вениамином, я рассказывал ему все это и убеждал последовать моему примеру. Вениамин не соглашался, он ссылался на то, СССР подписана конвенция о защите прав человека и теперь для верующих заключенных должна быть гарантирована возможность писать о своей вере в письмах на волю и даже иметь в камере Библию. Он хотел действовать прямо и жестко. Убедить его в обратном было не возможно. Я говорил ему о том, его необдуманные действия могут поставить под удар и всех его сокамерников – могут вообще запретить переписку, например. Так и случилось впоследствии. Закрыли переписку всей камере и у Вениамина были серьезные проблемы из за этого. Мы общались где-то полтора месяца и однажды я узнал от работающих в бане, что в смирительной рубашке привели Вениамина, обрили наголо и отправили по этапу в Забайкалье. Не получилось ничего хорошего от нашего общения. Вениамин стал считать, что я сотрудничаю с органами госбезопасности, ведь я смог отставить его на более легких работах в “подрабочке”. В последствии до меня доходили слухи о том, что он писал письма на волю в которых распространял обо мне “худую молву”. Мы были разными людьми. Вениамин старался в тюрьме поддерживать ту позицию, которая свойственна «блатным» и ворам, а мне это было не нужно. Я конфликтов с администрацией не искал. Эта наша встреча наложила свой негативный отпечаток на мои дальнейшие отношения с советом отделенных церквей баптистов. Сейчас Вениамин Наприенко пастор одной из церквей в Москве. Мы хотели встретится с ним, но к сожалению встреча так и не состоялась. Я для себя понял, что главное для верующих – это не наши убеждения, а наши взаимоотношения. Если нет правильных чувств друг ко другу, то мы, оказавшись в тюрьме, всю тюремную зону поделим на бараки и скажем, что тут находятся правильные баптисты, а вот тут не правильные, а вот тут совсем не правильные пятидесятники и др. Это будет «беспредел», как поется в одной песне.

В отряде, где я работал было порядка 120 человек. В своей камере я старался быть в дружбе со всеми, а с некоторыми из других камер были сложные отношения, особенно с молодыми “баландерами”. С теми кто раздавал пищу, вообще часто возникали конфликты у заключенных, но их же и чаще других отправляли на этап, так как охранники ловили на незаконных деяниях – передать записку, достать сигареты и др. Конечно, при раздаче пищи всегда присутствовал дежурный охранник, но при этом передать что-либо в камеру обычно не составляло труда.

Хотя камеры изолированы а режим в тюрьме жесткий, но заключенные обычно знают про все что происходит и знают все про свое начальство. Мы, например, знали, что начальник тюрьмы крутил роман со своей секретаршей. Была в тюрьме камера, где находились несколько художников, которые оформляли стенды, «красный

уголок». Однажды начальник тюрьмы принес художникам японскую картинку с изображением голой женщины и попросил пририсовать туда голову своей секретарши. Такой подарок он хотел сделать своей возлюбленной. Вряд ли кто-то знал об этом из администрации, но заключенные знали все. С одним из художников по имени Рафик, у меня сложились хорошие отношения и по сей день. Он работал у меня в компании “Теплотехник” и в издательстве “Протестант”. Очень талантливый и самобытный человек.

Помню, что хорошие взаимоотношения у меня сложились с нарядчиком. Каждому заключенному утром выписывался наряд на работу и делал это специальный человек. Распорядок дня в тюрьме был прост. Утром подъем под громкие звуки гимна СССР. В семь утра завтрак, а без четверти восемь построение и строем шли в специальную зону тюрьмы – “хозяйственный двор”, где каждый работал на отведенном участке. Покинуть свой участок заключенный не мог, так как автоматчики с вышек обязаны были без предупреждения стрелять по заключенному, который один идет по территории тюрьмы. Не скажу, что это строго соблюдалось, особенно на территории “хоздвора”. Случалось, что офицеру было лень идти с заключенным и он посылал его одного, и тогда заключенный слышал брань и угрозы часового: “Застрелю…”.

В тюрьме все очень жестко регламентировано, например, инструмент. Столярный инструмент – это почти оружие и у каждого из нас был чемоданчик с описью инструмента, а на каждом инструменте был нарезан номер. Приходя на работу, мы открывали свои ящики с инструментом, охранник проверял наличие, а когда заканчивали работу, то опять все тщательно проверялось. Унести с собой что-либо в жилую зону тюрьмы было невозможно. Тюремщики активно пользовались услугами столярки. Нам, конечно, было запрещено выполнять их личные заказы, но отказать было невозможно. Таких заказов было много. В мою работу входило так же посещение камер, остекление окон, ремонт рам, замена досок выбитых трудолюбивыми заключенными и разное другое. Несколько раз выводили меня в городские камеры теплоснабжения. Это отдельная история. Идет заключенный, а впереди двое с автоматами, сзади охранник с автоматом и обязательно охранник с собакой. Так выводили заключенных за пределы тюрьмы, чтобы, например, почистить что-то или починить. Очень дорогое это было удовольствие для бюджета СССР. Я не думаю, что и сейчас что-либо изменилось.

Сидел со мной один очень интересный человек – тренер по водному поло. В пьяном состоянии он сбил насмерть человека. Несмотря на свои заслуги, а он руководил сборной СССР, его осудили на несколько лет общего режима. Мы подружились. Человек он был добрый и много рассказывал о тех странах, где ему удалось побывать. Сидели со мной самые разные заключенные. В моей бригаде был пожилой человек, сидевший за то, что ударил своего начальника по голове деревянным молотком – киянкой. Начальнику нравилось издеваться над ним и постоянно изводить придирками. И вот в один из дней, получил начальник киянкой по голове. Был в бригаде тот, кто сел за драку. С этим человеком отношения не сложились и он потом, уже на воле пытался преследовать меня, но вскоре умер от передозировки наркотиков.

Очень однообразный быт в тюрьме. Подъем, работа, съем на обед, продолжение работы, вечером пара часов свободного времени и отбой. В субботу в тюрьме рабочий день, правда на один час короче. В выходной- воскресенье были свидания, можно было спать, читать или заниматься спортом. На улице были примитивные спортивные снаряды.

ГЛАВА 19. По этапу

Запомнилась мне группа жителей Подмосковья, которые сумели похитить большое количество краски для позолоты. Это была особая краска: она использовалась для росписи посуды и в ней было растворено большое количество золота. У этого преступления интересная предыстория: какой-то ученый защитил диссертацию, что золото, которое химически растворено в этой краске невозможно извлечь обратно никакими способами. Наверное, именно по этой причине, краска не особенно сильно охранялась. Похитив большое количество этой краски, эти люди стали думать, а что дальше с ней делать и тут сработала смекалка: если пропитать этой краской обыкновенную паклю и бросить в топку, то при сгорании золото падает мелкими каплями в частоте четыре девятки. Это было просто, как и все гениальное. Итак они превратили краску в золото, а затем нашли помещение и договорились с умельцами, которые сделали для них необходимое оборудование для производства золотых царских червонцев. Штамповали червонцы с изображением царя Николая и продавали их и коллекционерам и просто тем, кто хотел хранить свои сбережения в золоте. Царские червонцы, обычно ни у кого, в том числе и у правоохранительных органов вопросов не вызывали: всегда можно было сказать, что это бабушкино наследство. Так некоторое время продолжалось, но всё-таки их арестовали. Арестовали главаря этой группы и нашли у него очень большое количество золота. В советское время за подобные преступления была высшая мера наказания и его приговорили к высшей мере. Он же постоянно оттягивал исполнение приговора тем, что сдавал кого-то из своих подельников. Пока шло следствие и выяснение обстоятельств, он получал отсрочку, а потом сдавал другого подельника. Конечно этого человека ненавидели те, кто сел из за него и в тюрьме с ним всякое могло случиться, но его охраняли. Более подробно описывать мое пребывание в Краснопресненской тюрьме не стоит, ибо ничего особенно интересного не было.

Время тянулось медленно. Два года, две зимы, две осени, две весны и два лета, все-таки прошли и подошло время рассмотрения возможности условно–досрочного освобождения. И суд заменил мне пребывание в тюрьме на условно–досрочное освобождение (УДО) с отбыванием дальнейшего наказания в Тамбовской области. Я стал готовиться к этапу. Российский этап мало чем отличается от этапов описанных в литературе дореволюционного периода. Разница только в том, что теперь не пешком идут, а перемещаются в так называемых «столыпинских вагонах». Внешне вагон ничем не отличается от других, только видно, что на каждом окне этого вагона есть решетка и прохаживаются солдаты. С обратной стороны вагона, купе не имеет окон совсем. Готовясь к этапу, я получил свои вещи в которых я был на воле и которые хранились на складе. На зоне свои вещи носить нельзя. Выдают одежду: определённого цвета костюм, специального покроя телогрейка, рубашка, майка и трусы – все это служебное и выдается на складе. На груди бирка на которой указаны твой отряд, статья и срок на который ты осужден. Я, кстати, сохранил эту бирку на память. Личные вещи всех осужденных хранятся на складе до тех пор, пока не придет время их вернуть, в связи с освобождением или заменой наказания на УДО. Неторопливые сборы, погрузка и под вечер мы поехали на вокзал. Мы понимали, что так как едем в сторону Тамбова, то нас привезут на Павелецкий вокзал. Где-то там есть платформа, на которую нас высадят и мы бегом побежим в вагон. Замедление при этом недопустимо: сразу получишь удар прикладом, а если бежишь последним, то пинка в зад. Строгий конвой не шутит: шаг в лево или шаг в право, а так же прыжок вверх – считается побегом и конвоир стреляет без предупреждения. Итак: началась посадка в вагон. Я уже имел некий опыт и бежал в середине, чтобы не получить удар прикладом и не получить печать сапогом. Разместились по купе. Это стандартное купе вагона, где с одной стороны были решетки, а с другой не было окна. Обычные три полки, но на верху они перекрываются полностью, на втором ярусе то же перекрываются полностью, ну а кто не поместился на верх, размещаются плотно внизу, по сути – друг у друга на коленях. В нашем купе был двадцать один заключенный. Как мы туда поместились? Это читателю я объяснить не смогу – это может понять только человек, который сам ехал в таком вагоне. Лязгнули двери и начался наш путь до города Тамбова. Мы ехали месяц. Я раньше не мог представить, что это будет так медленно. Однако, заключенные перемещаются только из тюрьмы в тюрьму и их нельзя оставить ночевать в вагоне, например. Поэтому все этапы идут из тюрьмы в тюрьму. В этих тюрьмах есть пересыльные камеры для таких заключенных, где они могут переночевать. В СССР был закон, чтобы под накануне государственных праздников заключенных не перевозили. Это была своеобразная страховка – ну, мало ли что может случиться. Мы выехали двадцатого апреля и были уверены, что до мая мы гарантировано приедем. Но мы ошиблись. В первой же тюрьме, в которой мы остановились, мы застряли на все майские праздники, аж до десятого мая. Нас выгрузили с вагона в Рязани и здесь все перепутались – вместе оказались самые разные заключенные: здесь был и общий режим, и усиленный, и особый, и те которые ехали с крытой тюрьмы. Начался дележ и обмен вещами. Нам объяснили: «Вы едете почти на волю и поэтому, вам не нужны теплые вещи или что-то хорошее, что у вас есть. Отдайте тем, кто едет на зону». Я бы не сказал, что кого-то били или отбирали вещи. Все отдавали свое добровольно–принудительно. Я тоже отдал, то что у меня было и освободился от всего «ненужного». Грустное впечатление у меня осталось от этой поездки и от камеры, где нас разместили. Там оказались «петухи» всех сословий, люди «опущенные», которые сразу приступили к своей работе по обслуживанию всей камеры. Кормили нас в пересылке очень скудно – это была буквально одна ложка каши и две ложки борща в обед. Все, что я нажил за два года в тюрьме, в виде жировых клеток, за эти дни у меня улетучилось. Наконец все майские праздники прошли и вновь выкрикнули мою фамилию, и прозвучала фраза: «на выход с вещами», и мы поехали до следующей тюрьмы в городе Мичуринске. В тюрьме Мичуринска мне понравилось. Нас накормили вкусным борщом. Вкусная пища в той тюрьме осталась в памяти до сего дня. Затем была очередная поездка и нас высадили в городе Тамбове. В Тамбове нас высаживали днем. Помню роту солдат внутренних войск и примерно двадцать собак, злобно рычащих и без намордников. Нас положили на землю, лицом в низ, при этом руки были за головой. Обратил внимание, как старательно и с опаской люди обходили нас, лежащих на земле. У некоторых в глазах был страх. Я, одним глазом поглядывая на проходящих, говорил про себя: «люди, я хороший человек и вы зря меня боитесь!» Увы, моих мыслей никто не услышал. Нас погрузили в воронок и повезли в Тамбовскую тюрьму. Тамбовская тюрьма так же удивила хорошим питанием. Мы пробыли там несколько дней. Следующей остановкой был город Моршанск. Это был конечный пункт моего назначения. Опять ночевка в тюрьме, в томительном ожидании нового и ранее неизвестного. Говорили, что это будет «почти воля». На следующий день, ближе к обеду пришли конвоиры и стали тщательно сверять наши документы. Папки личных дел всегда путешествуют вместе с заключенными, как его неотъемлемая часть, но по другую сторону решетки. Потом нас повезли в спец комендатуру, и о чудо, уже без собак и автоматов. Там разместили нас в комнатах и меня подселили к одному молодому человеку. К моему глубокому удивлению, на окнах не было решеток, а дверь была не стальная и ключ от комнаты был у меня в кармане. Я разорвал подкладку на своей телогрейке, где у меня еще с воли было зашито две бумажки по двадцать пять рублей. Это тогда были солидные деньги. С деньгами в кармане, как солидный человек, я пошел в город. Все мне казалось там необыкновенно красивым, хотя это была глухая окраина. Я первым делом, поехал на вокзал, где есть кафе. В то время кафе были не на каждой улице. Приехав на вокзал, заказал себе сразу три обеда. Съесть я их не смог. После этого начал знакомиться с городом, где мне предстояло досиживать свой срок. У меня уже был адрес верующих в этом городе и несколько дней спустя я постучался в калитку дома, где жило славное семейство Клейменовых. Эти люди радушно встретили меня и оказали помощь, отношения с ними я сохранил до сих пор. Первое богослужение в Моршанске было для меня большим праздником. Я выделялся, среди других на богослужении, коротко стриженной головой. За несколько недель до этапа разрешалось отращивать волосы, но все равно это был очень короткий ежик. Верующие смотрели на человека из тюрьмы с уважением, тем более, что знали — он сидел за свои христианские убеждения. С радостью влился я в церковную жизнь, изголодавшись по служению. Был на всех мероприятиях церкви, на которых только можно было быть. Мне дали велосипед, чтобы я мог путешествовать по городу, но к десяти вечера я должен был отметится у коменданта и быть на вечерней проверке. Так началась моя жизнь на «химии».

ГЛАВА 20. Жизнь на "химии"

Проживание в городе Моршанск оставило добрые воспоминания. Община была небольшая — человек семьдесят. Запомнил хитроватый взгляд местного дирижера и председателя церковного совета. С ним отношения как-то не очень сложились. Вскоре, услышав, что я в общине, нас посетил старший пресвитер по Тамбовской области Мицкевич Вальтер Артурович. Наверное, он переживал о том, какое влияние я окажу на общину. Это был 1988 год, время было еще советское и только только начиналась перестройка. На меня обратило внимание местное КГБ, которое конечно не пришло в восторг от появления активного человека в среде верующих. Большинство же верующих отнеслось ко мне доброжелательно. Вспоминаю сестру

Татьяну, которая оказала мне всяческое человеколюбие и предоставляла мне комнату, где я мог отдохнуть или с кем-то встретится. Вскоре приехала ко мне моя жена. Наконец-то мы увиделись, как говорят – близко. В тюрьме личных свиданий нет. Мы виделись с женой раз в месяц в течении получаса как правило разговаривая по телефону. Иногда была возможность посидеть вместе в одной комнате, но всегда это было при открытых дверях. Можно было обнять и поцеловать свою любимую, но увы, это все на что может рассчитывать заключенный. По случаю приезда жены мне разрешили ночевать не в комендатуре. Для этого я написал специальное заявление, где изложил свою просьбу и указал адрес места, где я буду ночевать. Через время супруга привезла ко мне Аню, мою третью дочь. Она жила у сестры Татьяны и это скрашивало мои будни. Анечке тогда было семь лет и она училась в первом классе, а я каждый день мог ее видеть. Конечно она то же была рада. Но вскоре начались проблемы. Дочку мою отчислили из школы и отправили в Москву. Я возмутился, но мне сказали, что и меня отправляют из Моршанска в другое место. Вероятно, местное КГБ сочло за благо убрать меня из общины. Сейчас я знаю, что к этому приложил руку В. А. Мицкевич. Прошло много лет и он пришел ко мне с извинениями. Он говорил, что его хотят избрать пастором в общине города Балашиха и он должен покаяться передо мной. Он говорил, что тогда он себя повел не правильно в отношении меня и раскаивается сейчас и просит прощения. Мы вместе помолились и закрыли этот вопрос. Потом я узнал, что регент и председатель церковного совета в общине Моршанска так же сыграл определенную роль в этом деле. Эти люди не хотели, чтобы я оставался там. Не хотели постороннего влияния в общине. Ну что же, как пастор с многолетним опытом, я понимаю чего они опасались. Мало кому из пасторов нужен авторитетный человек в его общине, даже приехавший на какой-то небольшой срок. А вдруг он захочет остаться? А вдруг он захочет занять чье-то место? Вот и выслали меня из Моршанска, к большому разочарованию местных верующих. Для меня же, человека жившего в Москве, пребывание в этой общине было хорошим опытом. Я смог увидеть и узнать, как живет церковь в глубинке. Итак, прожив полгода в городе Моршанск, я был отправлен в город Уварово. Это самая окраина Тамбовской области и попал я на химический завод, где выпускали серную кислоту. Работал я правда, не на самом заводе, а строил дороги в Уварово. Бортовые камни, а они были длинной по три метра, мы поднимали вдвоем и специальными клещами устанавливали их. Клали асфальт и укатывали его. Заливали бетон. Там я впервые увидел, как строятся дороги в России и, нужно сказать, что качество работы было не самым лучшим. В Уварово церкви не было. Вероятно поэтому меня туда и отправили. Там жила одна сестра и мне дали в Моршанске ее адрес. Кроме личных свидетельств, работы и посещения этой сестры, других занятий в Уварово не было. Много лет спустя ко мне приехали братья пятидесятники и рассказали, что они создали в городе Уварово общину. Есть сейчас община в этом городе. Братья хотели, чтобы я помог финансово в строительстве молитвенного дома там, но к сожалению это не получилось. Не получилось и у меня посетить вновь Уварово. Прошло уже 29 лет со времени моего освобождения и соответственно с того времени, когда я был там последний раз. Но, все таки я хочу туда съездить еще раз. Уварово в то время было чище и современнее, чем Моршанск и впечатления об этом городе остались самые приятные. И с администрацией и с заключенными у меня сложились тогда хорошие отношения. Помню моего соседа, который постоянно плел рыбацкие сети. Он сидел на кровати и плел сеть, потом реализовывал ее. Этот человек сидел за воровство и очень хотел завязать с этим, но не знал как это сделать. Он был родом из Тамбова и там остались его друзья, но туда ему ехать не хотелось. Он боялся, что опять начнутся пьянки и друзья втянут его в очередную историю. Хотел он поехать а Афганистан и воевать там. В то время СССР вел войну в Афганистане. Для меня было удивительно, что человек мечтает попасть на чужую войну и, возможно умереть там. Каждый человек, оказавшийся в заключении искал выход для себя и планировал свою жизнь в дальнейшем. Я, имея достаточно свободного времени, занялся учебой. Закончил курсы водителя и получил права категории В. Пытался там залечить свои многочисленные болячки, но не особенно успешно, ведь это место – окраина центральной России. В Уварово я находился до самого освобождения. Там меня посетили несколько раз сотрудники госбезопасности из Москвы. Последний раз это было за пол года до освобождения. Помню, что это было летом. Приехали двое ребят и пытались меня вербовать. Я спросил, а что именно необходимо мне написать и что это за подписка такая о сотрудничестве с органами госбезопасности. Они ответили, что никакой подписки нет, а просто я должен написать нечто вроде доноса на кого-то и подписаться специальным именем. Я отказался от сотрудничества. Эти ребята уехали сильно озлобленными на меня и наобещали мне множество неприятностей, поскольку я был осужден по статье 176 часть 2 – занятие незаконным промыслом, а вторая моя статья 70 часть 2 – это антисоветская агитация и пропаганда и эта статья не была расследована окончательно на стадии следствия, как бы ее отложили на потом. Мне сказали, что к этой статье могут вернуться и мне добавят к сроку еще четыре года. Через неделю после отъезда чекистов мне позвонили из прокуратуры. Я понял, что мною опять начали заниматься. Обычно прокурор закрывает опять в тюрьму или отправляют этапом на так называемую “раскрутку” – дополнительное расследование. Я был к этому готов, хотя конечно очень расстроился, ведь срок я свой практически уже отбыл. Меня вызвали в прокуратуру и к моему удивлению прокурор начал спрашивать о том, все ли меня устраивает в общежитии, созданы ли необходимые условия для жизни и работы, не обижает ли кто меня? Оказывается обо мне заботился мой друг из Швеции. Он направил соответствующий запрос и дал информацию о том, что в СССР нарушаются права заключенных, при этом называя мое имя. Меня попросили написать о том, что у меня нет претензий к администрации, что мои права не нарушаются, а так же попросили описать свой быт. Это мое описание должно было отправиться в Швецию, как доказательство того, что живется мне неплохо и все домыслы о нарушении прав человека в СССР – ложь. После этого меня отпустили, что мне то же показалось очень странным. Странности на этом не заканчивались. По телевизору, а у нас в комнате был маленький черно- белый телевизор, показывали резко меняющуюся политическую картину того периода. Пришел к власти Михаил Горбачев и началась знаменитая перестройка, которая к моему удивлению продолжалась. Мое удивление не имело границ, когда 24 января 1987 года мне выдали на руки паспорт. Заключенным обычно паспорт на руки не выдавали и заключенный должен был жить за 101 километром от Москвы. Когда я вернулся домой и пошел в паспортный стол, то и здесь произошло чудо – меня прописали в городе Москва. Разум отказывался понимать все это. Это была перестройка со всеми ее новшествами. Жизнь в стране менялась самым кардинальным образом.

ГЛАВА 21. Освобождение

Пришло долгожданное 24 января 1987 года — день моего освобождения. Утром я пришел в спец часть, где хранились мои документы. К огромному удивлению, мне выдали мой старый паспорт. Он дожидался меня долгих три года. В паспорте был проставлен штамп : «выписан в связи с арестом». Вообще, история с паспортом у заключенного такая: кроме штампа «выписан в связи с арестом» после освобождения и приезда на место жительства появляется еще один штамп: «прописан в связи с освобождением, справка №…». По сути эти штампы – «волчий билет» для любого гражданина, когда-то отбывавшего наказание. Обычно, старались такой паспорт потерять, а в замен получить новый. Для меня же штамп в паспорте был гордостью, а где я буду прописан, я еще не знал. Отдали мне так же и другие, изъятые при аресте, документы. Держа паспорт в руке, я спросил о том, куда же я теперь могу ехать. Мне ответили, что если раньше я жил в Москве, то сейчас могу ехать туда и выписали соответствующее направление. У меня стало «сносить крышу», ведь все заключенные обычно получали направление в какой-то далекий город за 101 километром от Москвы. Итак: недолгие сборы, прощание с друзьями и в путь. От Уварово до Тамбова на автобусе и затем поездом до Москвы. В Москве меня встречали самые близкие: жена, дети. Младшей дочке Оленьке исполнилось три года и она меня не помнила. Мама ей говорит: «Оленька – это твой папа!», а она отвернулась, спряталась за маму и отвечает: «Нет – это дядя!». У меня из глаз слезы так и брызнули. Я тогда вспомнил далекую встречу в 1947 году, когда мой отец вернулся после десятилетнего заключения и увидел девочку подростка – мою старшую сестру, которая выросла без него и у него были определенные проблемы в налаживании взаимоотношений с дочерью. Ребенку увы, все равно, по какой причине нет папы: по причине ли ареста или по причине развода. Вот, в моей семье эта история повторилась. Правда мы быстро нашли общий язык с дочерью и баловал я ее все оставшуюся жизнь, что наверное не послужило ей ко благу. Мне кажется, что она выросла несколько избалованной. Сама она говорит, что ей бывало давали подзатыльники дома, но зато папа ее никогда не наказывал. Приехал я в свою квартиру на улице Маломосковской и показалось, что ничего не изменилось за это время. Правда, дети повзрослели и стали задумчивее что ли. Не прошло заключение без последствий. Нужно сказать, что многие помогали моей семье. Это была самого разного рода помощь от братьев и сестер. Петр Рязанов, мой друг, пожалуй сделал больше всех. В каком-то смысле он заменил моим детям отца и был опорой и поддержкой для моей жены и ее сестры Веры на которых легла нагрузка – заботится о шести детях, из которых двое были совсем маленькими, а мой сын был инвалидом. Болезнь сына, всегда была проблемой для нашей семьи. Я много молился о нем. Сначала молился, чтобы Господь исцелил его, потом стал молиться о том, чтобы Господь забрал его, если не хочет исцелить. Он прожил двадцать пять лет и жена моя все это время сидела у его постели. Она, помню говорила тем, кто возвращался из заключения: «Что ваши сроки, я отсидела у постели больного ребенка четвертак». Окунувшись в семейную суету, я занялся в том числе и своим трудоустройством. Остались связи на прежнем месте работы и еще до освобождения я договорился о том, где буду работать. Меня взяли начальником участка по обслуживанию систем тепло водоснабжения. Пошел я в отделение милиции и на мое удивление меня прописали в Москве. Вскоре стали происходить еще большие чудеса. Второго февраля 1987 года вышло известное постановление подписанное М. С. Горбачевым об амнистии всем политическим заключенным. Я не досидел до амнистии, но могу сказать, что свой срок я отбыл «от звонка до звонка». Вскоре вернулись мои старые друзья Глеб Якунин и многие другие, осужденные за так называемую противоправную деятельность. Приехал мой друг Янис Рожкалнс из Риги, который был ярым борцом с компартией СССР, как с режимом оккупантов Латвии. Янис пообещал доехать до своего дома в той одежде, в которой он освободился. Это была тюремная роба, а у него был особый режим и особая одежда: полосатая фуфайка, в которой он и шел от станции метро Щербаковская (сегодня станция Алексеевская) до моего дома. Четыре раза его останавливали, но он предъявлял справку об освобождении по амнистии и его отпускали. Добравшись до моего дома, он переночевал у меня. Мы говорили с ним о многом и вспоминали наших общих знакомых. Я уговорил его переодеться, чтобы не пугать окружающих. Но когда он поехал на поезде в Ригу, то опять надел свою тюремную одежду. Так он и доехал до Риги, а там его встречали как настоящего национального героя. Помню, что Янис вскоре переехал в Германию, где я один раз посетил его. Для меня было удивительно, что он уехал из уже свободной Латвии. Некоторое время мы общались с Янисом, а потом это общение прекратилось. Вернулись из мест заключения и члены Совета церквей. Все мы поражены теми новыми возможностями, которые открывались. То, о чем могли только мечтать в самых наших смелых мечтах, стало реальностью. Вскоре был избран первый состав Верховного совета СССР, в который вошли многие бывшие заключенные и в том числе Глеб Якунин. Помню, что я был частым гостем в его кабинете в Белом доме и мы вспоминали о прожитых в неволе днях. Однажды я спросил его: “Глеб неужели мы простим все это коммунистам?” “Нет! Они нам за все заплатят!” – очень эмоционально отвечал возмущенный Якунин. Я тогда видел его неким львом, который готов вцепиться в глотку коммунистического режима. Большой радостью для меня тогда стало возвращение к служению. Я вернулся в свою церковь Евангельских христиан баптистов на Маловузовском переулке. Меня встретили хорошо и без всяких проволочек приняли в число членов церкви. Пастором тогда был Лагвиненко, который дослуживал последний срок в качестве президента ВСЕХБ. В новых условиях актив церкви на Маловузовском искал возможности для создания новых общин в Москве и области. Пасторское служение было мечтой многих активных братьев. Вскоре мы вместе с Епишиным занялись открытием новой церкви в поселке Нимчиновка, куда и направили всю нашу энергию. Для проведения богослужений там был куплен небольшой дом – “развалюшка”. Большое количество гостей иностранцев сфотографировало этот дом и мы стали получать помощь. К нашей активности в служении вскоре добавился и “сановитый вид”, который не утрачен мною и до настоящего времени. Я стал восстанавливать взаимоотношения со своими друзьями, которые были потеряны. Здесь сыграли роль страхи, доносы, предательство и разное другое. Но плохое забывается быстро и отношения стали налаживаться. Мы стали думать о дальнейшем служении. Так пришла идея создать газету “Протестант”. Это название придумал Шалатовский. И вот, в сентябре 1988 года был выпущен первый номер газеты, который был разослан в каждую церковь. Списки адресов церквей мы смогли раздобыть и разослали несколько тысяч газет. Конечно, у нас был страх и казалось, что за издание и рассылку газеты нас арестуют и посадят в тюрьму. Но ничего не случилось, а газета “Протестант” стала подобна разорвавшейся бомбе. Протестанское общество разделилось: консерваторы стали нас ругать, но при этом многие братья и сестры увидели в нас некий передовой отряд освободителей. Дело же было сделано: газета буквально взорвала протестанское сообщество и начала свое победное шествие.