Молодость с нами
Шрифт:
грустный вид, и Павел Петрович почувствовал угрызения совести: сам он весь день прогулял, а как тут они без
него жили — за весь этот день ни разу и не подумал.
Оля выскочила из комнат возбужденная, радостная, бросилась ему на шею. Варя тотчас ушла.
— Что с ней? — спросил Павел Петрович.
— Не знаю, — весело ответила Оля. — Папочка, мы так сегодня хорошо провели день. Я познакомилась
с очень интересной компанией! — Она принялась рассказывать о поездке на пароходе, называла
которые, якобы, должны быть хорошо известны Павлу Петровичу, потому что все эти ее новые знакомые с
бывшего его завода. Она только тщательно избегала того, с чего началась эта прогулка и с кем она ее начала. О
Журавлеве было сказано вскользь. Папа не мама, ему всего не скажешь, еще смеяться начнет. Поэтому имя
Журавлева лишь мелькнуло среди других имен.
Оля не отпускала Павла Петровича от себя, болтала, трещала, ходила за ним следом по квартире. Павел
Петрович забыл на время о Варе, но потом вновь вспомнил ее горестный вид и зашел к ней в комнату.
— Что с вами, Варенька? — спросил он мягко. — А вы как провели этот день?
— Обыкновенно, Павел Петрович, — ответила Варя тихо. — Сидела, читала, писала. Письмо писала. И
еще заявление.
Павел Петрович не обратил внимания на ее последние слова, его больше поразило то, что в такой
великолепный летний день Варя сидела дома не выходя.
— Ну, это безобразие! — сказал он. — Я же приглашал и вчера и утром — поедемте со мной, поедемте со
мной. Увидали бы и услышали много интересного.
— Павел Петрович, — сказала Варя, выслушав его терпеливо, — прочитайте, пожалуйста, эту
телеграмму.
Павел Петрович взял из ее рук бланк телеграммы и прочел о том, что Варин отец сильно разбился, упав с
баржи, сломал несколько ребер и руку, повредил голову и сейчас лежит в областной больнице в очень тяжелом
состоянии.
— Так вам надо же туда немедленно ехать! — сказал решительно Павел Петрович. — Это, кажется, в
Новгороде, так? Двое суток езды поездом. Долго. Надо самолетом до Ленинграда, а там рукой подать. — Он
пошел к телефону, стал вызывать аэропорт, справляться о самолете, о билетах.
— Почему же ты мне ничего не сказала? — подходя к Варе, проговорила слышавшая этот разговор Оля.
— Ты другая стала, Оленька, — тихо ответила Варя. — Разве тебе до меня! Зачем же я к тебе полезу со
своими несчастьями?
— Как тебе не стыдно? — закричала Оля, чувствуя слезы в словах и в тоне старшей подруги. — Ты не
имеешь права так говорить! Нельзя судить о человеке по его надутым губам. Мало ли что я надулась!
— Самолет будет в семь часов утра, — прокричал Павел Петрович из кабинета. — Билет обеспечен.
Надо срочно подсчитать наши наличные средства. И в случае прорыва где-нибудь
вас есть богатые знакомые?
4
В тот час, когда в доме Колосовых подсчитывали наличные деньги, доставая их из недр всех карманов и
сумочек, в Ивановке, на даче Серафимы Антоновны, вечер был в самом разгаре. Тут собрались Красносельцев,
специально приехавший из города, затем Липатов, который снимал чердак у местной ивановской жительницы,
затем Белогрудов, которого тоже пригласили запиской; были, как известно, еще Харитоновы, пришедшие
первыми. Из женщин, кроме самой Серафимы Антоновны, здесь оказалась одна Калерия Яковлевна; должна
была быть еще и Людмила Васильевна, но Румянцевы не пришли.
Калерия Яковлевна не скрывала радости, она сияла; в душе она себя весьма одобряла за то, что взяла на
дачу свое лучшее платье, которое только что закончила шить. У Калерии Яковлевны было заблуждение,
свойственное многим женщинам: ей казалось, что она хорошо шьет; еще до войны профсоюзная организация
института, в процессе охвата безработных мужниных жен полезной трудовой деятельностью, вовлекла ее в
кружок кройки и шитья. Там Калерия Яковлевна научилась самостоятельно портить ткани и так портила их по
сей день. Самое страшное в положении таких доморощенных бесталанных портних то, что никто никогда не
говорит им правды об их изделиях; все знакомые и друзья стесняются говорить эту правду, дабы не обидеть.
Что бы Калерия Яковлевна ни сшила и что бы из своих изделий на себя ни надела, всё хвалят, в то время как
сшитое портнихой-профессионалкой было бы критически разобрано и с полной откровенностью одобрено или
забраковано. В итоге снисходительности знакомых Калерия Яковлевна ходила в ужаснейших одеждах,
безвкусных и некрасивых.
Серафима Антоновна взглянула на платье Калерии Яковлевны, легонько усмехнулась, сказала: “Очень,
очень миленько сшито. Неужели это вы сами? Боже, как я завидую людям, у которых такие золотые руки!”
Когда все собрались, она воскликнула:
— Сколько мужчин! — подозвала мужа и сказала: — Боренька, дорогой мой, не будут же гордые
мужчины довольствоваться чаем. Хорошо бы открыть пару бутылочек.
Борис Владимирович ходил в погреб, ходил в кухню. На столе появилось несколько бутылок сухого вина
и графины с водкой. Этот стол был виден через окна веранды, на которой все сидели в скрипучих прутяных
креслах.
Дача Шуваловой выделялась из окрестных дач. Это не был ее собственный дом — много лет подряд
Серафима Антоновна арендовала его в дачном тресте, — но зато это был великолепный дом: двухэтажный, с