Молодость с нами
Шрифт:
девятью комнатами, с обширным холлом и витыми, уютными деревянными лестницами, с башенками,
погребами и гаражом. Говорили, что перед первой мировой войной его построил для себя какой-то архитектор,
сбежавший в революцию за границу. Даже веранда в этом доме, и та не имела ничего общего с верандочками
Румянцевых или Белогрудовых, тесных, скромных, простеньких. Тут был гладчайший пол из керамических
плиток, по всему потолку из потемневшего клена шла резьба, оконные переплеты
размеры веранды не могли не удивлять; кто-то сказал однажды: “Это же целый курзал в Ессентуках”. — “Жить
так жить!” — философски ответила Серафима Антоновна.
Когда сели за стол, хозяйка объявила, что очень жаль, но Румянцевых не будет, Людмиле Васильевне
нездоровится, поэтому, наверно, не удастся сыграть в карты, ну что же, посидим так, побеседуем, и это, может
быть, хорошо: ведь завтра всем рано вставать.
— Странно, — сказала Калерия Яковлевна. — Нездоровится! Я к ним сегодня забегала, все были
здоровые. Наверно, выпили лишнего. У них сегодня гость был, прямо вы не представляете, кто!
Так как ее не спросили, кто же этот гость, она была вынуждена сама ответить на свой вопрос:
— Директор вашего института, товарищ Колосов. Меня с ним познакомили.
Белогрудов хотел было сказать, что никто там не перепивался, потому что ужинали-то Румянцевы и
Колосов у него и ничего притом не пили; но он промолчал. Серафима Антоновна, услышав столь неожиданное
известие, озадачилась было, но лишь на одно мгновенье — никто даже и не заметил, как вспыхнула и тотчас
погасла ее растерянность, — а затем сказала улыбаясь:
— Дорогая Калерия Яковлевна, вы женщина, вы должны понимать и знать, как все переменчиво у нашего
слабого пола. Сейчас мы здоровы, а через минуту — уже нездоровится.
— Это да, это да, — поспешила подтвердить Калерия Яковлевна. Она отличалась мощным здоровьем,
могла ворочать бревна, катать бочки с цементом, но лишь тогда, когда никто этого не видел. При людях и
особенно при своем Валеньке, стараясь вызвать его жалость к себе, она вечно страждала ногами, поясницей,
головой, печенью. Валенька на эти страждания отвечал: “Ну вот и дура”.
За столом шел тот разговор, который неизбежен в начале всяких пиршеств: “А это что — грибочки? Вы
сами мариновали?” — “Где же сама, что вы говорите, Александр Львович! Белых грибов еще нету, идут пока
что сыроежки да моховики”. — “Будьте добреньки, передайте вон тот салатик. Нет, нет, другой, с крабами”. —
“Берите, товарищи, студень, очень рекомендую, дымком пахнет, чудесно”. — “Все-таки русские столы
соответствуют характеру русского человека! Размах! Вы помните у Чехова про одного француза, который попал
в компанию
Петрович что-то грустный сидит”.
Потом, когда выпили водочки и сухого, дело пошло веселее. Заговорили о новом в биологии, о содовых
ваннах, которые якобы возвращают человеку молодость, о новинках художественной литературы, о недавней
областной весенней выставке картин в Союзе художников. Тут заговорил Липатов, который считался крупным
знатоком искусства. О нем говорили: лучший мастер кисти среди металлургов и лучший металлург среди
мастеров кисти.
— Идеалистическая история, рассматривая развитие искусства как самодвижение духа, — заговорил он,
— не знала никакой реальной почвы, но устанавливала единство искусств как проявление различных сторон
деятельности духа и стадии искусства как стадии развития духа.
— Да вы закусывайте, пожалуйста, Олег Николаевич! — сказал ему Борис Владимирович. — Хотите
ветчинки?
— Нет, не хочу. Я прошу понять, что пространство и время в искусстве, — продолжал Липатов, —
неотрывны от образа мира, космогонии, в которых эмпирические элементы составляют необходимую, но
включенную часть социального мышления.
— Олег Николаевич в молодости посещал искусствоведческие курсы и состоял в каком-то вольном
обществе художников, — шепнул Белогрудов Калерии Яковлевне.
Калерия Яковлевна, с набитым ртом, кивнула ему в ответ. Ей очень нравился заливной поросенок с
хреном.
— Пространство и время сюжета связаны с миропониманием, с пространством и временем космогонии и
истории. Образ мира и образ художественный соответствуют один другому. — Оратор слегка покачнулся на
стуле. Борис Владимирович поспешил сказать ему:
— Вы бы прилегли, Олег Николаевич!
— Зачем же, пусть говорят другие. Я все сказал.
— Нет, это странно, — заговорил все время сосредоточенно молчавший Красносельцев. — Я не знал, что
профессор Румянцев водит компанию с нашим директором. Я считал Григория Ильича более принципиальным.
Я считал, что он более предан своей науке.
— Извините, Кирилл Федорович, — перебил его Белогрудов. — А меня как вы считаете — предан я
своей науке или нет?
— Безусловно. Вы честный человек. Твердый в своих убеждениях.
— Что же вы тогда скажете, если я вам сообщу, что Колосов был сегодня у меня и я его угощал
индюшатиной.
— Что? — Красносельцев отложил в сторону вилку и нож, утер губы и подбородок салфеткой, поправил
на носу очки с выпуклыми стеклами. — Вы шутите! — сказал он.