Молодость
Шрифт:
Мамонтов приказал согнать взрослое население Ельца к артиллерийскому складу. Там люди грузили вагоны снарядами, чтобы взрывать их за городом. Захваченное оружие топили в глубоких омутах реки Сосны. Уничтожались, как и всюду, железнодорожные пути, мосты, телеграфные провода. Пылали разграбленные учреждения.
Но продолжая рушить и жечь народное достояние Ельца, затянутого черным дымом, оглушенного криками и пальбой, Мамонтов получил недобрую весть. Навстречу ему спешно двигались из столицы регулярные части Красной Армии с артиллерией
— Правда, конница у большевиков желторотая, — заискивающе докладывал генералу перебежчик. — Московские курсанты… Их бросили сюда, ваше превосходительство, не дав закончить учебу.
— Прекрасно, — Мамонтов прохаживался твердым шагом по комнате, опираясь левой рукой на золотой эфес шашки. — Они доучатся у моих казаков.
При посторонних генерал держался с подчеркнутым высокомерием. Отпускал презрительные реплики по адресу Совдепии. Однако ночью не смог заснуть. Часто вставал и слушал пьяные песни деморализованных станичников, так непохожие на знакомые с детства мотивы вольного Дона. Все больше волновало Мамонтова предчувствие беды.
На следующий день казаки вели затяжной бой с наступающими цепями красных, а под вечер действительно пришлось отбивать фланговую атаку московских кавалеристов. Приуныли чубатые лампасники.
— Лоза! — пренебрежительно отзывался Мамонтов о москвичах, желая внушить своим сотням веру в победу.
Но думал он совершенно иначе. Он почти не слезал теперь с огнисто-рыжего коня, мрачный и побуревший от солнцепека. Объезжал полки, тревожно всматриваясь в лица казаков. Всадники обросли узлами с добычей, за строем тянулись на десятки верст обозы и гурты скота, поднимая тучи пыли и заставляя корпус находиться в постоянных сумерках. Легкие дивизии, еще недавно носившиеся, точно ветер, безнадежно отяжелели, и у «храбрых» рубак пропала охота идти на Москву.
— Домой пора, хлопцы! Погуляли — и довольно? Сердце зовет к родным берегам, — говорили между собой казаки.
Мамонтов понял, что конница его перестала быть «донской стрелой».
«Кто у красных здесь командует? — думал он, собираясь опять нащупать предателя по ту сторону фронта. — Надо послать к ним Бритяка!»
Однако в корпусе Ефима не оказалось. Быть может, обиделся за неоцененную услугу или разуверился в силах генерала — сгинул эсеровский посланец, как ящерица среди камыша.
Утром красноармейские цепи скрытно подошли с двух сторон к деревне, занятой штабом Мамонтова и передовыми полками. Из-за рощи начала пристрелку советская батарея. Пехотинцы, залегая в седом ивняке у ручья, прошивали встряхнувшийся лагерь белых винтовочным и пулеметным огнем. А по росистому жнивью шифокого поля, играя светлыми клинками, неслась прямо на штаб кавалерийская лава.
Мамонтов приказал сотням, стоявшим в глубокой балке перед деревней, готовиться к атаке и сам поднялся в седло. Не успел он подобрать поводья, как галопом подлетел старший адъютант есаул Рогинский.
— Ваше превосходительство,
— Что-о? — генерал повернулся в седле так прытко, словно намеревался выполнить один из трудных номеров высшей верховой езды. — Повторите, что вы сказали, негодяй!
— Казаки из дивизии генерала Толкушкина двинулись на юг!
Волчьи глаза Мамонтова горели испепеляющей лютостью. Он вынул из ножен дорогой клинок и, наезжая на Рогинского, бешено зарычал:
— Остановить!!
Глава сороковая
— Сколько кавалерии! Вся деревня забита лошадьми и пулеметами! Откуда у Мамонтова такая сила а» шептал Николка, трогая в темноте рукав гимнастерки Бачурина.
— От сырости… Прикуси язык! — Бачурин осторожно высунул голову из ржаной копны. — Сказано тебе: у разведчика должны работать глаза и уши!
Начинало светать. В предутренней синеве четко проступали очертания крестьянских изб, садов, огородов. Из деревни доносился петушиный крик и ржание донских скакунов, просившихся на водопой. Плескалась рыба в затоне мельничного ручья. Глинистая балка наливалась, как вешним потоком, сырыми туманами.
Бачурин уточнял места обнаруженных ночью пулеметов, сектор обстрела и заносил в блокнот. Выполняя задание Терехова, он облазил с Николкой подступы к селению и даже побывал в расположении белых. Из подслушанных разговоров между казаками Бачурин извлекал сведения о настроении в корпусе Мамонтова, о дисциплине, о ближайших целях белых,
— Вот что, — приглушенно сказал Бачурин, отрывая исписанный листок, — скачи с донесением!
— А ты?
— Посижу еще. Вернешься из штаба, жди меня возле коней.
Николка отполз от копны в низину и побежал к черневшей неподалеку роще. Отвязав чалого меринка, паренек вывел его из зарослей ольхача, прыгнул в седло и поскакал. Он радостно подставлял ветру возбужденное лицо. После трудной ночи, когда сердце замирало от звука чужих шагов и речи станичников, наступавшее утро казалось особенно свежим и легким. Все опасения и страхи остались позади, о них ведь никто не узнает.
Штаб заградительного отряда стоял за рощей, в поселке. Издали Николка увидал группу всадников у крыльца. Один — в черной бурке и кубанской папахе с красным верхом — передал ординарцу серого в яблоках коня и скрылся за дверью,
«Безбородко!» — узнал Николка.
Он слышал о прибытии на фронт московских курсантов под командой Безбородко и теперь догадывался, что конники готовят совместно с пехотой удар по врагу. Это было ново, мальчишке не приходилось видеть боев с участием красных кавалеристов.
Николка вбежал в штаб и, стараясь подражать взрослым солдатам, отдал честь.
— …Донесение начальника конной разведки, — начал он припасенную в дороге фразу.
— Давай скорей, — перебил Терехов, строго, точно опасаясь какой-нибудь шалости паренька, и взял из его рук записку Бачурина.