Молодость

Леонов Савелий Родионович

Ночь полнилась тревожными шумами и запахом перезрелых сентябрьских трав. (Николка подумал, что в такие ночи обычно хорошо ловятся в поздних просах жирные перепела.) Цепь подошла к оврагу, за которым чернелась деревня. Шрапнель, сверкая желтыми вспышками, рвалась позади. Откуда-то слева четко, деловито заработал пулемет; воздух задрожал тягуче и звонко.

Терехов выделил небольшой заслон влево и повел наступление на деревню. Он торопливо шагал, наклонившись вперед, размахивая наганом, как бы опасаясь, что

противник уйдет из-под удара.

Пулемет внезапно затих, и Николка услышал беспорядочные шорохи приближающихся шагов. В этом плотном ночном воздухе звук имел преимущество перед лунным светом, не позволявшим видеть встречные цепи белых.

Терехов что-то сказал начальнику пулеметной команды, тот прыгнул в двуколку.

— Рысью!

Касьянов ударил по лошадям. Галопом вылетел далеко перед цепью, почти скрылся. И тотчас, будто сговорившись, повсюду загремела яростная пальба. В темноте вспыхивали частые огоньки; красноармейцы шли на них, инстинктивно пригибаясь от свиста уже пролетевших пуль.

Николке стало жарко. Казалось, вот так придется шагать бесконечно, спотыкаясь о горькую полынь. Он и не подозревал, что белые находились где-то здесь, рядом. И когда дикий крик прокатился по цепям, мальчуган чуть не выронил из рук карабина.

Не думал Николка, что могут так кричать люди. Это атака. Красноармейцы бегут, обгоняя Николку. Сбиваются в кучи, разряжая на. ходу винтовки; работают штыками.

Темные халупы мелькают по сторонам. Николка уже не видит цепей, пулеметов; стрельба откатилась куда-то в сторону. Человек пять осторожно пробираются посреди деревенской улицы, роняя взволнованные слова:

— Добре тикают, а ещё марковцы…

— Нам пускай хоть сам черт…

— Бачурин, ты?

— Эге! Атака на славу, как я понимаю… Кто там еще? Доброволец?

— Вроде бы он… Севастьян подождал Николку.

— Слышь, пузырь, не отбивайся — с нами не пропадешь!

Шальные пули звякали в окнах. Где-то во дворе закричал подстреленный петух, залаяла собака.

— Вперед, ребята! Вперед! — торопил очутившийся здесь Терехов. — Опомнятся — перейдут в контратаку, Прочесать южную окраину деревни пулеметами!

Пехотинцы посторонились: мимо промчался Касьянов, кнутом нахлестывая вздыбленных на всем скаку лошадей, круто развернулся. С двуколки загремел, рассекая темноту огненной струей, верный солдатский друг «максим».

Но стрельба усилилась справа и слева. Кто-то бросил испуганно:

— Обходят!

Николка не помнил, как это случилось, но люди бежали обратно… Тяжело, с одышкой, переговаривались:

— Начальник пулеметной команды остался… — Убило?

— Неизвестно… упал на дороге…

— Стой! Назад!

Люди оглядывались, приходили в себя, заряжали винтовки. Преодолевая страх, подравнивались в цепи; спешили туда — за темные халупы, сараи,

плетни, где разгорался уличный бой. Под ноги попадались тела убитых — на них старались не смотреть. Снова жутко, перекатами, всколыхнулось:

— Уррр-а-а!..

Николка видел перед собой лишь спину бегущего человека без фуражки, с винтовкой наперевес; кожаная куртка его блестела при луне, словно металлические латы.

«Терехов», — догадался Николка.

Терехов первым выскочил за деревенский вал и со всей силой метнул гранату в черневшийся предмет. Это выезжала на позицию пулеметная тачанка белых, которые готовились к очередной контратаке. Гранатой подшибло лошадей, номера кинулись бежать. Противник дрогнул и, отстреливаясь, отступил в ночь.

Только где-то слева шел сильный бой: грохали пушки, неумолчно строчили пулеметы, надсадным стоном леденило душу тягучее «ура».

Люди поглядывали туда, на полыхающие зарницы разрывов, вздыхали:

— Вона воюют-то, братцы…

— Знать, крепок сосед — дает барчукам сдачи!

— … Мы по-темныньке, вишь, затесались на его участок… Правее бы надо! — сказал кто-то.

— А чего правее, коли тут делов по горло?

— Расстрелял патроны или выронил? — И Севастьян тронул у Николки пустые патронташи. — Не помнишь? Эх ты, пузырь!

Глава сорок пятая

Красноармейские цепи, которые в беспорядке отступили из Орлика и встретились с отрядом Терехова, представляли собой остатки левофлангового батальона семенихинского полка, уже вторую неделю не выходившего из боя. Командир батальона, бывший царский офицер Халепский, с вечера перебежал к белым, а в полночь довершил вместе с марковскими подразделениями предательство своих солдат.

Узнав об этом, Степан поскакал к Орлику. Он мчался, не разбирая в темноте дороги, прямо на выстрелы. Ночь таила в каждой лощине, за каждым бугром жуткую безызвестность. Где-то неподалеку гремели белогвардейские пушки, кидая в небо рыжие отсветы пламени, и позади Степана, над окопами его полка, с треском раскрывались красные тюльпаны шрапнели. Пулеметы, пришепетывая, то громче, то тише строчили в степи, доносился оголтелый лай встревоженных собак и дикие, нечеловеческие вопли атакующих марковцев.

Степан не взял с собой никого. Нельзя было снимать людей с позиции, где Семенихин отражал одну за другой яростные атаки врага.

«Неужели весь батальон погиб? — думал, Степан, приближаясь к Орлику, и стараясь по выстрелам и разнообразному шуму определить реальную обстановку на этом участке. — Нет, кто-то уцелел… Кто-то вон там, на окраине селения, продолжает, сражаться… Держитесь, друзья, изо всех сил держитесь! Не пускайте белых в прорыв, не дайте охватить главные силы полка с фланга и тыла!»