Молодость
Шрифт:
Бойцы заворочались, уминая соломенную подстилку, загомонили:
— Перехватить бы…
— Все равно через фронт не уйдут! Зря мечутся черти!
— Может, и не зря! На войне больше чудес, нежели в раю…
— Зевнули мы, братцы! Порядком зевнули! Однако в простуженных и слабых голосах не слышал
Николка ничего, кроме любопытства. Это были уже не те люди, которых знал он в строю. На смену их геройским подвигам и славному молодечеству пришло страдание, и они хорошо понимали трагическую судьбу врагов на санитарных
В какой-то деревне, разбуженной остервенелым визгом собак, розвальни остановились. Вдоль обоза пробежал человек, вероятно, из полевого лазарета, скомандовал:
— Несите в избы! Осторожно! Тут заночуем!
Двое мужиков поставили Николку на ноги. Придерживая, вели по топкому снегу.
— Эх, сынок, разучился ты ходить! Моложав, значит, для сурьезного дела… Открывай, тетка, двери — радуйся гостям!
Пахнуло теплом жилого помещения.
— На лавку, что ли, положим?
— Давай на печку! Видишь, окляк совсем… Николка шевельнул головой, — и красноватый кружок поплыл в глазах.
«Свет… Лампа горит!» — чуть не вскрикнул мальчуган, протягивая руку, чтобы подтвердить догадку.
Он забыл о головной боли и знобящей ломоте, озаренный надеждой снова видеть мир. Не слышал, как его раздели и разули, и только вздрагивал, когда отдирали примерзшие к пяткам солдатские портянки. Затем улегся на горячие кирпичи, такие родные, истинно домашние, и властный сон скрепил веки железными путами.
Покой и тишина царили в природе… Взору открылись зеленые склоны Феколкиного оврага, костер, стреноженные лошади. Медоносным ароматом веяло с полей. Из норок в траве посвистывали суслики.
— Не, догнать! Не догнать! — потешались ребятишки, указывая на рыжего голенастого тушканчика…
Николка, замахиваясь арапником, настигал зверька, но быстроногий земляной заяц делал прыжок в сторону и словно дразнил оскаленной мордочкой. Опять погоня, смех детей… Опять неудача! Вдруг тушканчик заржал, превратившись в разъяренного жеребца… Он взвился на дыбы, сшиб Николку с ног и начал топтать грудь, рвать зубами волосы… Да это вовсе и не жеребец! Вместо лошадиной пасти оказалась кривая усмешка Ефима Бритяка…
— Скорей… братка… — изнемогая, Николка звал на помощь Степана. — Скорей…
— Воюет! И во сне воюет, — говорил седоусый мужчина в шинели и очках, склоняясь над больным. Он дождался окончательного пробуждения Николки, встретил его удивленный и недоверчивый взгляд. Хмурясь, тронул рукою пылающий лоб. — Та-ак… В одном случае повезло тебе, парень. Зрение вернулось!
— Я буду видеть? — чужим, непослушным голосом спросил Николка.
— Будешь.
Доктор отошел от печки и сказал поджидавшим санитарам:
— Сыпняк! Берите на сани…
Николке помогли собраться в дорогу. Он молча двинулся к выходу, шатаясь и не глядя на людей. Слишком быстро нагрянуло очередное несчастье! В голове звенели колокольчики, все плыло
Вдоль деревенской улицы вытянулся обоз. Густо валил снег. Возле саней копошились возчики и санитары, укрывая дерюгами живой груз.
— Тиф — это второй Деникин! Косит и косит… Пора ехать, что ли?
— Выезжай!
Обоз выбрался за околицу, свернул с большака на проселок и заскрипел, пробивая свежие сугробы. Верст семь ехали степью. Вдали — ни кустика, ни ветлы, только свистит и стелется поземка.
Наконец показалась ракита, другая. Зачернелась каменная ограда, с проломом вместо ворот и деревянным корпусом больницы. Подозрительная тишина озадачила новоприбывших.
В полевом лазарете считали эту больницу одной из лучших. До нашествия белых здесь работал опытный медицинский персонал, и сейчас требовалась его спасительная помощь советским бойцам. Однако никто не спешил принять людей. У главного входа навьюжило снежный сугроб — красноречивое доказательство запустения.
Санитар проворно сбегал в корпус, и тотчас от воза к возу полетела безотрадная весть:
— С деникинцами удрали… разное добришко, лекарства — прикарманили…
— Пусто, значит?
— Не совсем пусто… кинули своих тифозных солдат! Подводчики и санитары расчистили у двери сугроб, начали водворять в холодные палаты красноармейцев. Топали по коридору сапогами и валенками, печатая влажные следы. Стонов почти не слышалось — крепился народ, стискивая зубы от боли.
Николку положили на топчан, застеленный перетертым сеном. Мальчуган с напряжением осмотрелся. От окна, покрытого сизым бархатом инея, вдоль стены бугрились на койках шинели, ватные фуфайки, торчали ноги в обмотках…
В коридоре затихли шаги провожатых — оборвалась последняя связь с волей, с большим непокоренным миром.
— Гей, земляк… ще там воюють? — на соседней койке ворохнулась черная папаха, служившая человеку подушкой, и Николка увидел худое, желтое лицо и серые глаза, таящие страдальческую улыбку. — Ще не повылазило у охвицеров гузно?
Казак пристально глядел на мальчишку, стараясь проникнуть ему в душу и найти для себя какое-то успокоение.
— Бьются… Ваших гонят к морю!
— Ото — наши, як у собаки репьи на хвости. Хай им буде могилой не ридна земля, а злая туретчина!
Остальные молчали. Казалось, они не слышали слов казака. Но в напряженной тишине колотились тревожные сердца, и люди, брошенные на произвол судьбы, думали свою тяжелую думу…
Николка впал в состояние беспокойной сонливости.
Он то горел, то мерз; перед ним возникали странные видения… Вот открывается дверь и входит Настя с тарелкой соленых огурцов. Ах, до чего же она молодец — так хочется соленого! Парнишка тянется к ней — и нет никого. Затем появляется неизвестная женщина, в руках чугунок и деревянная ложка.