Молодость
Шрифт:
— Поешьте, голубчики, тепленькой кашки. Свет не без добрых людей.
Женщина склоняется у каждой койки, строго и неторопливо соблюдая очередь. В ответ слышатся болезненные вздохи, удивленные и растроганные голоса:
— Спасибо! — Благодарствуем, тетенька!
— Це ж святая жинка, хлопцы… Чужих кормит!
Это была не галлюцинация. Николка тоже проглотил немного молочной каши.
— Дюже ты квелый… дите малое, — говорила сердобольная женщина. — Мать, небось, по тебе горе мыкает! Жива мать-то? Родила, берегла…
Николка снова
Тускнел, скрадывался синий бархат на окне. Быстро наполнял завороженную палату сумрак вечера. Тугим хлыстом ветер сек звенящие стекла, хлопал незапертой дверью, свистел во дворе соловьем-разбойником.
Внезапно приплыл издалека скрип саней, застучали конские копыта.
— Тпр-р-ру-у! Доехали…
— А ну, подсоби трошки…
В коридоре раздалось шарканье промерзших сапог.
— У кого серники есть? Зажигай лампу!
В палату Николки вносили раненых, занимая свободные места. Забелели марлевые повязки, резко пахнуло морозной стужей и терпким йодом.
— Мордуются ще… — промолвил казак. — Поливають степу рудой…
Один раненый, которого поместили у печки, лежал без сознания. Правая рука его, очевидно, с повреждением кости, покоилась в лубке. Старая офицерская папаха наполовину прикрывала высокий благородный лоб, отмеченный развилкой преждевременных морщин. На плечах ветхой русской шинели привлекали внимание нарисованные химическим карандашом погоны.
Николка поднял голову и смотрел на упрямый, землисто-серый профиль офицера, силясь что-то припомнить…
— Перебежчик, — объяснил санитар, доставая из сумки красного креста запасные бинты и лекарство. — Смелый дьявол! За ним увязались марковцы, так он отвечал выстрелом на выстрел и повалил троих. Уже покалеченный, ткнулся в сугроб, подпустил на два шага четвертого, эдакого прыткого кадетишку, да и из нагана — в рожу… Все у нас на глазах происходило.
— Фамилию не узнали? — спросил Николка.
— Документы при нем форменные: поручик Камардин!
Глава пятьдесят девятая
Нет, очередь из пулемета Николки с крутого берега Сосны не пропала даром. Горячий рысак Ефима, выскочив из-под обстрела, захромал.
За слободой Беломестной, пропуская обоз и подавленно-злобную строевщину, Ефим осмотрел маленькую ранку на лодыжке коня. Кровь сочилась и текла рыжей струйкой до самого копыта. Животное болезненно подбирало ногу.
— Пустяки! — сказал Ефим, не допуская мысли, что дело обстоит так серьёзно. — Поехали дальше!
Однако с каждым часом езды рысак заметно сдавал. Он хромал все сильней и сильней, теряя остатки прежней резвости. Все безразличнее становился к окрикам, и ударам кнута.
Теперь Ефим уже не перегонял других, а тащился в середине потока беженцев, предчувствуя
Стоя на стременах, пронеслись вдоль течения кавалеристы в косматых бурках и низких папахах.
— Какой части? — спросил пехотный офицер, едва успевший посторониться.
— Из корпуса генерала Шкуро, — нехотя ответил хмурый, небритый казачина с притороченным у седла кожаным саквояжем. Он вдруг издевательски оглянул толпу на дороге, возы прикрученного веревками добра и громко крикнул: —А что ж? За тех буржуев голову класть? Пускай им товарищ Буденный погреет пятки!
Ефим жадно ловил слова. Они долетали до его слуха из разных уст, восполняя картину общей гибели и позора.
Временами по завьюженной степи катился гром орудий. Дроздовцы, прибежав со станции Поныри, рассказывали о страшных налетах конницы Безбородко. Удалой потомок вольных запорожцев отрубал последние тылы белых от коченеющего фронта.
Неожиданно Ефим заметил, что Настя открыла глаза. Он вздрогнул и растерялся, встретив ее воспаленно-яркий взгляд, хотя еще недавно торжествовал победу… Крик партизанки мог погубить его сейчас!
Но раненая никого не узнавала. Она медленно осматривалась, не понимая, зачем все едут и бегут. Голову разламывала звонкая, слепящая боль, мир снова тонул и заволакивался туманом…
«Надо с нею поосторожней!»—думал Ефим, заслоняя воротником тулула лицо Насти.
За Тимом рысак остановился. Кривясь и негодуя, Ефим измочалил о лошадиные кострецы кнутовище. Однако, ие видя особого толку, свернул, к черневшимся в стороне постройкам. Он надеялся разыскать другого коня.
Постройки оказались помещичьей усадьбой, до предела набитой деникинцами. Одноэтажный барский дом и поварскую занимали артиллеристы, выставив у дверей вооруженный караул. Остальная масса расеовалась по холодным амбарам и сеновалам, ютилась на сквозняке двора, кидая в пылающий костер остатки тесовых ворот.
— Куда? Убирайся к черту! Проваливай! — заорали больные офицеры из телятника, когда Ефим подъехал ближе.
— Тоже драпает, мерзавец! — стонал обросший седой щетиной штабс-капитан, ворочаясь на соломе. — С эдакой харей только бы воевать.
— У меня жена умирает, — сказал Ефим, и поймал себя на том, что уже не раз прикрывался этим в пути.
Он долго искал пристанище. Всюду были раненые, тифозные, обмороженные, которых никто не лечил. Среди них застряли деморализованные солдаты и офицеры, утратившие воинский вид и чувство собственного достоинства. Каждый здесь думал только о себе и с волчьим остервенением грызся за крышу над головой, за глоток кипятку, за место у костра.
Не найдя ничего подходящего, Ефим увидал на задворках отпряженные розвальни с пулеметом. На грядке саней пригорюнилась старуха скотница: выгнали беднягу из теплого угла чужие люди.