Молодость
Шрифт:
Однажды, вернувшись домой, Степан увидел мать, сидевшую в темноте на пороге. Ильинишна вошла в избу и зажгла лампу. Собирая сыну ужинать, она все время порывалась заговорить с ним и робела. Наконец морщинистое лицо старухи оживилось, в глазах мелькнуло что-то некстати резвое, молодое.
— Хоть бы заладилось у вас, Степан… Правда, об Аринке слава нехороша. Да разве угадаешь? Кто про Настю думал плохое? А ведь обманула…
Дремавший на приступке Тимофей заворочался и неожиданно поддержал Ильинишну:
— Верно, служивый… Полетал
Степан перестал есть. Молча полез в карман за табаком. Он вспомнил, что у матери иногда появлялась на закуску ветчина, отец носил голубую сатиновую рубаху Афанасия Емельяныча… Аринка умело и не без успеха задабривала будущих свекра и свекровь.
Ночью спалось плохо. Степан ворочался на соломе, курил трубку. В печурке наигрывал сверчок. За окном вздыхала влажная после дождя темь. Словно огнивом по кремню, чиркала зеленая молния, и слышались дальние раскаты грома. В глухих, опутанных плетнями жердевских переулках лаяли собаки.
«Да… жениться и остепениться… Это старики верно говорят», — думал Степан, в то же время слишком хорошо зная, что после Насти не полюбит никого.
Чуть свет Степан оделся и вышел во двор. Посреди двора на чурбане сидел Тимофей и, обхватив крепкой пятерней обух топора, ловко выстругивал отточенным лезвием дубовые зубья для граблей.
— Доброе утро, папаша!
— А, служивый, не спится? Куда ты?
— Пахать с Николкой едем. Говоришь, полдесятины у нас за железной дорогой парует?
— Акурат полдесятины, — старик отложил в сторону топор, стряхнул с коленей кудрявые стружки и, сияющий от веселых мыслей, поднялся. — Пахать… Ух, благодать-то какая! Даже не верится, что мы взаправду этой землей владеем. Знатная, барская земля!
— Теперь наша.
— А плужишко чей? Петрак даст?
— Пусть попробует не дать, — с тихой злобой сказал Степан. — Николка лошадей из ночного не приводил?:
— Спозаранку примчался. У вас, я вижу, все как есть договорено. — И, не отпуская сына, заспешил: — Поеду с вами. Хоть душу на пахоте отведу. Да тебе и нельзя долго там оставаться: Жердевке нужен. Вот я подменю кстати.
На гумне Бритяка установилась подозрительная тишина, когда Степан с отцом шагали туда прямо через картофельные борозды. Было ясно, что на них смотрят хозяйские глаза, полные ненависти и страха, но смотрят тайком.
— Позови старшого! — крикнул Степан дожидавшемуся у конюшни Николке.
— Я здеся, — Петрак выступил из-под навеса, где стояли повозки, косилка, плуги. Огромный, бородатый, он успел за время болезни Афанасия Емельяныча приобрести солидную осанку, ходил брюхом вперед, и только в широко расставленных белесых глазах застыла прежняя диковатость.
— Парок хотели взметнуть, — поздоровавшись, сообщил Тимофей.
— Время, — бесстрастно кивнул Петрак. — Берите, что надо. Вы здеся все знаете… Вместе наживали.
Он повернулся и, не глядя
— Видал, хитрый какой, Бритяково отродье! — зашептал Тимофей. — Совсем добренький… Даже признается, что вместе наживали.
— Признался вор, когда за руку схватили, — улыбался Степан, надевая на лошадей хомуты и прилаживая постромки.
Николка кидал из кладовки вожжи, кнут. Тимофей устанавливал плуг на волокушу.
К амбару прошла, картинно подбоченясь, Марфа. Грохнув дверью, вынесла в фартуке зерна, сыпанула курам. Двинула ногой в бок задремавшего Полкана, и тот взвыл от страшной боли.
— Змея! — Николка ожесточенно поскреб свою льняную макушку. — Собака ей помешала! Не знает, на ком зло сорвать… Подлая!
Вытащив из кармана сплющенный кусок черствого хлеба, недоеденный в ночном, мальчуган дал его обиженному псу и побежал за плугом.
За деревней воздух, был свежее и чище. Лиловые туманы медленно уползали с полей в овраги. Встречные вербы и ореховые кусты стояли тихо, бестрепетно. И лишь телеграфные провода у железной дороги тянули свою монотонную песенку, убегая вдаль по хлебным просторам, через болотистые низины и темные леса. Паровой клин был уже черен. Лишь кое-где пестрели на нем, невспаханные загоны, заросшие красноголовым татарником, желтой сурепкой, вишневой кашицей воробьиного щавеля…
«Скоро управимся с этим делом, — думал Степан, осматривая поле. — У всех будет обработана земля, у каждого родится хлеб».
— Вот и наша метка, — указал Тимофей на ямку вправо от дороги. — Сворачивай!
Степан придержал лошадей.
— Ну, папаша, здесь татарник, что твой лес!
— Ха! Долго не трогали, разросся. Это к урожайному году.
Плуг сняли с волокуши. Щелкнув стрелкой, Степан опустил лемеха. Николка заскочил между лошадиными мордами, взялся руками за недоуздки:
— Но-о! Родные, трогай.
Острая сталь вошла в землю, захрустели травяные корни… Рыхло и глубоко, как рана, распахнулась первая борозда.
— Кажись, низко взял, сынок! — крикнул, поспешая сзади, Тимофей. Он шагал босиком по колючкам, не обращая на них внимания. — Крошку достает!
Степан перевел стрелку на один зубец выше, и за плугом потянулась черная, свежеотполированная лемехами слоина земли.
На втором круге Николка бросил лошадей:
— Э-эй, голуби, сами пошли; Братка, Чалую подстегни, не тянет.
— Благодать землица! — шептал Тимофей в восхищении. — Жирная, сытая. Ею, кормилицей, и человек живет, и скотина, и всякая ничтожная тварь пробавляется… Она родимая мать наша от сотворения мира, только богатеи обратили ее для нас в злую мачеху.
— Хорошо сказано, папаша! — Степан выдернул на повороте плуг из борозды, очистил прилипший грунт с лемехов, и в зеркальном блеске их заиграла небесная синева. — А вот чудно тоже: почему кучке лиходеев удалось над народом верха взять?
Старик высморкался. Помолчал наморщивая лоб;